Он-то наивно радовался, а весь город был уже, конечно, в курсе. Однажды на вечере, следя взглядом за Лоранс, танцующей с Жюстеном, Ломон сказал Фриссару:
— Жена у меня прямо помолодела!
Из-за Лоранс он стал всеобщим посмешищем, но зла на нее не держал. Нет, правда, он не сердился на нее.
Несколько месяцев она прожила в состоянии какого-то любовного безумия. Ломон никогда его не знал. Однажды он желал Люсьену Жирар, но в тот раз она была занята, и он удовлетворил свое желание с анемичной продавщицей. А сейчас у него была г-жа Стевенар, и он посещал ее каждую пятницу.
Нет, жалеть надо не его, а Лоранс. Она стала женщиной в том возрасте, когда другие перестают быть ими. И вот неожиданно она прочла в газете сообщение: Жюстен женится на восемнадцатилетней Доминике Дюпре — самой богатой невесте в городе: универсальный магазин «Братья Дюпре».
У Жюстена не хватило смелости самому объявить эту новость Лоранс. Сразу же после свадьбы он перестал бывать у нее, и однажды вечером, вернувшись из Дворца Правосудия, Ломон застал в комнате жены доктора Шуара и двух медицинских сестер.
До этого дня он ничего не подозревал. Да и потом не старался разузнавать подробности. Лоранс пыталась отравиться вероналом, причем это была не комедия. Если бы Леопольдина чудом не поднялась наверх и не открыла дверь спальни — ей послышался оттуда хрип, — все старания спасти Лоранс оказались бы тщетными.
Ночью Лоранс пришла в себя, но отказалась видеть Ломона. Три дня в ее комнату входили только врачи и сиделка. Раньше это была их общая спальня, а теперь Ломон переселился в комнату для гостей.
Наконец Лоранс передала мужу, что он может прийти к ней, он увидел старуху, прошептавшую:
— Ксавье, я едва выжила. Делай, что угодно, но ради бога ни о чем не спрашивай.
За все пять лет это был единственный намек на то, что произошло. Имя Жюстена ни разу не упоминалось. Лоранс не позволила никому из старых знакомых навестить ее и даже велела убрать из спальни телефон: его перенесли в соседнюю комнату.
Вот и все. Лармина живет в Париже и, несомненно, счастлив, насколько может быть счастлив человек. Лоранс не покидает спальни. Кто знает, не решила ли она посвятить остаток жизни искуплению своей вины?
Или мести — ему, своему мужу? Такие, как Фриссар, Деланн или Армемье, — Ломон отдавал себе в этом отчет — навряд ли поймут, что он имеет в виду, а вот Люсьена Жирар поняла бы — в этом он был уверен.
Он, считает жена, несет ответственность за случившееся — не только за ее отчаяние и разочарование, но и за перенесенное ею унижение.
И не потому ли она так озлобилась на него, что он, зная все и ежедневно видясь с нею, ни разу ни в чем ее не упрекнул, никак не проявил своей боли и раздражения?
Он много размышлял над этим и честно пытался найти выход. Но потом бросил, сказав себе, что, может быть, когда-нибудь в глубокой старости они внезапно посмотрят друг на друга и расхохочутся.
Пусть он никогда не любил ее, но тем не менее он ни к кому не испытывал такого чувства — нет, не любви, а братской привязанности.
Неправда! Он снова обманывал себя, и Лоранс это чувствовала — еще раньше, чем он сам сознавал свой обман. Его отношение к ней было схоже с состраданием, которое испытываешь при виде больной собаки на улице: ты бессилен ей помочь и даже утешить не можешь — она не поймет твоих слов.
Беда вот в чем: между ними не было ничего общего, их не связывало ничто, кроме двадцати четырех лет совместного проживания в этом особняке, так и не ставшем семейным очагом.
За это Лоранс ненавидит его и этого никогда ему не простит.
Ломон проявлял сдержанность и до сих пор не задавал вопросов доктору Шуару, но по назначенному лечению догадывался: врач не считает ее болезнь опасной. Лоранс перестала выходить из дому просто потому, что не желает после случившегося показываться на людях. Одиночества она не боялась: у нее все-таки остался муж.
Помешать Ломону ходить во Дворец Правосудия она не могла. Но, желая быть уверенной, что он всегда, в любой час ночи и дня, будет рядом, придумала приступы и серебряный колокольчик.
«При той жизни, какую ему приходится вести из-за жены…»
В этих словах Армемье выразил мнение всех его знакомых. Не было бы ничего удивительного, если бы Ломон начал пить. Или выкинул бы еще что-нибудь, лишь бы вырваться из той удушливой атмосферы, которую создала в доме жена.
А разве было бы удивительно, если бы в один прекрасный день он потерял терпение и убил ее?
Нет, нельзя допустить, чтобы такая мысль даже на секунду мелькнула у Лоранс. Ломон представил себе: в ее мозгу возникает эта идея и тут же на губах появляется бледная улыбка.
На разбившийся пузырек Лоранс не обратила внимания. Удивление Фонтана из-за того, что через два дня снова приходится готовить лекарство, тоже не натолкнуло ее на эту идею, а о встрече мужа с Фриссарами у выхода из бара «Армандо» она не знает. Сегодня в девять утра Ломон выпил коньяку, и во Дворце Правосудия кое-кто заметил, что от него попахивает спиртным, но ей это тоже неизвестно.
Ломон опасался, как бы напечатанный в газете отчет о процессе не дал ее мыслям ход в опасном направлении. Слишком уж много там говорится о Мариетте. Как бы сурово к ней ни относиться, посмертно ей придали такую притягательность, за какую при жизни она заплатила бы любую цену. А Ламбер, мужчина, любивший ее и в припадках неистовой ревности избивавший, будет из-за нее осужден.
Ломон лежал с открытыми глазами и с виду был совсем спокоен. Ровное его дыхание должно было убедить жену, что он уснул. А не подстрекнет ли это ее взяться за колокольчик?
Ломон и боялся, и желал этого. Ее звонок, думал он, лишний раз докажет, что она поставила себе целью всячески нарушать его покой. Надо и дальше притворяться спящим. Ломон смотрел в потолок, стараясь и вправду не уснуть.
Чтобы прогнать сон, Ломон пощупал пульс, показавшийся ему не таким частым и лихорадочным, как с вечера, но сосчитать его не мог: лежа на спине, он видел будильник сбоку, а изменить положение боялся.
Интересно, Лоранс тоже бодрствует и выжидает, как он?
Услышав колокольчик, Ломон чуть было не выпрыгнул из постели, но, решив играть комедию до конца, выждал некоторое время и только потом пробормотал заспанным голосом:
— Что случилось?
Затем, как бы сообразив, в чем дело, встал, надел халат и побрел в спальню жены.
Лоранс полусидела в обычной своей позе, прижав руку к левой груди и приоткрыв рот, словно ей не хватает воздуха. Ее костлявый палец указал на лекарство, и Ломон, налив в стакан немножко воды, взял пузырек с капельницей.
Он считал вполголоса:
— Одна… две… три…
Ломон знал: Лоранс следит за его руками.
— …девять… десять… одиннадцать… двенадцать…
Напряжение было слишком велико, и он повторил, словно защищаясь от обвинения:
— Двенадцать!
И от взгляда, брошенного на него Лоранс, у Ломона возникло ощущение, что она все поняла.
В ту ночь ему еще несколько раз снились кошмары. В одном — двенадцатилетним мальчишкой он падал с яблони; узнал он и ферму, куда отец ежегодно отсылал его на летние каникулы. В тот миг, когда ему показалось, что он проваливается в пустоту, Ломон проснулся. Он был уверен, что отчаянно закричал от ужаса, но как ни напрягал слух, не услышал в комнате жены ни малейшего шороха. Лоранс спала. Значит, он просто беззвучно, как рыба, разевал рот. Будильник показывал двадцать минут третьего, Ломон задремал, но в пять утра проснулся снова.
Когда Анна принесла кофе, предварительно прикрыв дверь в комнату Лоранс, Ломон чувствовал себя разбитым, во всем теле ощущалась какая-то странная пустота, но голова была ясной, и он как бы очистился от хвори. Ломон сильно пропотел ночью, черты его несколько заострились, лицо было бледнее, чем обычно.
Он не зашел к Лоранс, не позавтракал, опасаясь, что его затошнит, выпил только стакан молока и направился к белому дому доктора Шуара. Подмораживало. Изо рта вырывались облачка пара, камни мостовой стали, казалось, тверже и звонче. Шуар, видимо, заранее от дал распоряжение служанке: она провела Ломона не в приемную, где вдоль стен сидело в ожидании с десяток пациентов, а по внутреннему коридору в похожую на чулан комнатушку, откуда он слышал все, что говорилось в кабинете врача.
— Вы ручаетесь, доктор, что это не заразно?
— Не беспокойтесь, сударыня. Если будете выполнять мои предписания — через неделю все исчезнет.
— Сколько я вам должна?
Из щепетильности Ломон постарался не расслышать цифру, названную доктором. До его ушей донесся шелест скомканных бумажек и щелчок дамской сумочки. Пациентку он не увидел — Шуар выпустил ее через другую дверь, но по голосу ему показалось, что это была г-жа Фриссар.
