— Как провели ночь? — осведомился доктор, впуская Ломона в кабинет.
— Плохо. Но сейчас чувствую себя лучше.
Доктор сунул ему в рот градусник и сосчитал пульс.
— Температура держится?
— Нет. Даже понижена. Есть шансы, что вечером вы закончите процесс Ламбера?
— Не исключено, но окончательно сказать не могу.
— В таком случае сделаю вам второй укол. Сегодня в правую ягодицу.
В вестибюле Дворца он узнал многих, кто вчера присутствовал в зале, но не заметил Люсьены Жирар. Преобладали мужчины. Они расхаживали из угла в угол, торопливо докуривая сигареты. В совещательной комнате двое заседателей были уже в мантиях. Армемье надевал свою, беседуя с Анри Монтуаром, председателем апелляционного суда. Монтуар был в пиджаке и вел себя, как человек, явившийся со светским визитом, но Ломон сообразил, что коллега присутствует здесь из-за него, и покраснел, словно его поймали с поличным.
— Как ваш насморк? — слишком беззаботно спросил Монтуар, окидывая Ломона инквизиторским взглядом.
— Сегодня гораздо лучше. Ночью сильно пропотел.
Должно быть, Монтуара уведомили, что накануне Ломон вел себя не совсем обычно. Кто удосужился это сделать? Армемье, один из приятелей Монтуара? Или Фриссар под давлением жены, вечно пекущейся о карьере муженька?
— Поберегите себя, дорогой мой: сейчас не время болеть. Как движется процесс?
— Хорошо.
Визит Монтуара напоминал ежегодное посещение школы инспектором. Ломон надеялся, что Монтуар не усядется позади присяжных — иногда он это проделывал.
Почему Ломона не покидало чувство вины? Он надел мантию, проверил бумаги в деле, посмотрел на часы, и через несколько минут Жозеф, распахнув настежь дверь и встав на пороге зала, торжественно объявил:
— Суд идет!
Ломон сразу заметил, что Ламбер вместо вчерашнего одноцветного галстука надел бабочку в белый горошек, придававшую ему игривый вид, и подумал, не сделал ли он это по совету Люсьены Жирар. Утром Ламбера побрили, смоченные водой и причесанные волосы еще не просохли.
Люсьена Жирар явилась лишь через четверть часа после начала, но пожилой господин, сидевший рядом с ней накануне, сохранил для нее место. Г-жа Фальк надела шляпку с вуалью, наполовину закрывавшей лицо. У страхового агента Лурти сильно слезились глаза, как бывает, когда много выпьешь с вечера, и в течение утреннего заседания чувствовал он себя явно плохо. Порой, казалось, ему не хватает воздуха, и лицо у него бледнело. Как только комиссар Беле занял место у барьера, отделяющего судей от публики, Оскар Ламуре, первый присяжный, владелец мебельного магазина и член муниципального совета, попросил разрешения задать вопрос. Он желал знать, искали или нет следы красного вина на волосах убитой и обнаружены ли такие следы.
— Прошу свидетеля ответить.
Вопрос был задан в связи с разбитой бутылкой.
— Лаборатория произвела анализ и никаких следов вина не обнаружила. Все предметы в доме, могущие служить орудием убийства, были обследованы, но безрезультатно.
Первый присяжный не удовлетворился.
— Не пропал ли какой-либо предмет из спальни или других комнат?
Вопрос также относился к делу, и Беле, видимо, к нему подготовился.
— Один из моих инспекторов обнаружил в ящике на кухне клещи, две отвертки, гаечный ключ, плоскогубцы и ключ от мотоцикла. Его удивило отсутствие молотка: в любом доме это самый ходовой инструмент. Будучи допрошен по этому поводу, обвиняемый дал весьма уклончивый ответ. По его словам, молоток обычно лежал в ящике; несколько дней назад жена одолжила его соседке, но какой — он не знает. Расспросы соседей и поиски у них молотка ни к чему не привели.
Беле давал показания уже минут пятнадцать, зал понемногу стал прогреваться, но все равно было еще холодно. Очевидно, Ломон — не единственный из присутствующих, кто подхватил насморк или грипп.
Остальные свидетели сменяли друг друга, не задерживаясь подолгу. Каждый давал показания по определенному узкому вопросу; едва успев принести присягу, он уже отходил от барьера и с важным видом пересекал зал.
Альфред Муво, приятель Ламбера, работавший с ним в одном гараже, оказался рыжим детиной с лицом, щербатым от оспы. Хозяин кафе «Спорт» Санзед был в темно-сером костюме, поскрипывающих лакированных ботинках и с толстой золотой цепочкой на животе; самоуверенным видом он напоминал мелкого политикана. А Мике, официант из «Подковы», принадлежал к категории шутников и все время пытался острить. Его удалили от барьера чуть ли не силой.
Это смахивало на балаган, где каждый показывал свой незатейливый номер и стремился вызвать как можно больший интерес к своей персоне.
Из безликой массы возникали какие-то неведомые люди, несколько минут разыгрывали роль на торжественной сцене уголовного суда и вновь погружались в безвестность. Зато теперь в газетах промелькнет хотя бы их фамилия.
Себастьен Пьери из «Бара друзей» рассмешил зал шуткой, которую Ломон не расслышал: он как раз перелистывал свои заметки. Затем наступил черед Ортанз Вавен, соседки, из окон которой «все было видать». Она тоже развеселила публику.
Следующая свидетельница, строго говоря, не могла давать показания, поэтому ее не привели к присяге. Это была двенадцатилетняя девочка, живущая с родителями за три дома от Ламберов. Ее отец работал старшим мастером на бисквитной фабрике Пьержака. Ведя дочку в суд, мать, крупная женщина лет сорока, сочла необходимым завить ее, как перед первым причастием.
— Вас зовут Жанина Рие и вам двенадцать лет?
Актрисой девочка оказалась получше, чем взрослые.
— Да, в прошлом месяце мне исполнилось двенадцать.
— Вам известно, для чего мы будем задавать вам вопросы?
— Да, месье.
И повернувшись к скамье подсудимых, она указала пальцем на Ламбера.
— Что вы видели девятнадцатого марта прошлого года?
— Я видела, как он пересек улицу и вошел к себе домой. Мама послала меня за хлебом: она забыла, что завтра воскресенье, и утром хлеба не купила. Я помню, было восемь часов: у булочника, стоя в очереди, я посмотрела на часы.
— Вы не заметили, выходил кто-нибудь из дома Ламберов?
— Нет, месье, но я испугалась, услыхав, как там разбилась бутылка.
— Когда это случилось?
— Сразу как он вошел в дом.
— А до или после этого криков или спора вы не слышали?
— Нет, месье.
Мать под присягой подтвердила, что из булочной девочка вернулась в восемь.
Ломон не ощущал больше жара. Хладнокровно и трезво, хотя и не без нетерпения, он наблюдал за чередовавшимися свидетелями, словно это шествие, которому так старались придать торжественный характер, представлялось ему скорее комическим.
У сапожника Бодлена, вызванного после девочки, была в результате несчастного случая рассечена щека, лицо перекосилось — казалось, рот у него, что называется, до ушей. Жил Бодлен на Котельной улице, там же находилась его мастерская. В тот вечер, по его словам, в половине восьмого он еще работал и видел, как мимо прошла Мариетта Ламбер под руку с мужчиной.
— Вы ее хорошо знали?
— Я всегда чинил ей обувь.
— Вы можете рассказать присяжным, как она была одета?
— Платье красное, пальто зеленое.
— Вы узнали мужчину, который провожал ее?
— Я опознал его потом по фотографии, которую показали мне господа из полиции.
— Они показали вам одну фотографию?
Нет, штук двадцать с самыми разными людьми, но я сразу указал нужную.
— На ней снят некий Желино?
— Мне сказали, что его так зовут.
— Вы не заметили ничего особенного в их поведении?
— Они ругались.
Но вы только что сказали, что они шли под руку.
— Одно другому не помеха. Она держала его под руку, потому что он ее дружок, а ругаться они ругались.
— Дело было в марте, погода стояла холодная. Вам, наверно, пришлось прикрыть дверь мастерской?
— Нет, она была открыта. Мастерская у меня вот такая, не больше, — тут Бодлен начертил в воздухе прямоугольник, — а тут еще печка. Не откроешь дверь — задохнешься.
— Что вы слышали?
— Мариетта ему сказала: «На меня не рассчитывай — не такая уж я дура».
— Больше вы ничего не расслышали?
— Я особо не прислушивался, да они уж и прошли мимо.
— В каком направлении?
— К центру города, то есть в другую сторону от железной дороги.
— Котельная улица параллельна Верхней. Не сократили бы они себе путь, пойдя по Верхней?
— Это их дело. Не буду же я выходить из мастерской и объяснять.
— Вы в тот день что-нибудь пили?
— Как всегда: два литра красного. Мне доктор посоветовал.
Ламбер, с рассеянным видом опершийся локтями о перила во время допроса последних свидетелей, внезапно выпрямился, увидев, что в зал решительной походкой входит Луиза Берне, невысокая сухопарая женщина лет пятидесяти.
