— Да, конечно, Александр Георгиевич, у меня есть еще кое-что, и «общеизвестную» историю с вашей диссертацией я рассказал лишь для того, чтобы вы поняли, насколько далеко я продвинулся в своих изысканиях. Идем дальше. Ваш путь к званиям, должностям и другим высотам научного мира не то чтобы усеян телами ваших менее удачливых коллег, но… все-таки запашок какой-то за вами тянется, крайне неприятный. Ваши покровители продвигали вас по служебной и научной лестнице так резво, как маленький ребенок, ничего не понимающий в шахматах, двигает по доске красивые фигурки. Везде вас избирают абсолютным большинством голосов на безальтернативной основе и в нарушение всех правил, как это было, например, на выборах декана факультета психологии и социальной работы в Алтайском университете в девяносто третьем году. Устав этого заведения не позволял вам даже баллотироваться на этот пост из-за несоответствия многих параметров, не говоря уже о том, чтобы выиграть выборы, но вы с легкостью обошли преграды. Я из чистого любопытства провел небольшой мониторинг и нигде — подчеркиваю, ни в одном эпизоде! — не обнаружил признаков серьезной борьбы за право занять какой-либо значимый пост.
— Это преступление? — ухмыльнулся Саакян.
— Ну что вы, нет, конечно. Если бы не один немаловажный факт: конкуренты и недоброжелатели у вас были , но они волшебным образом испарялись.
Саакян вздохнул:
— Молодой человек, если вы собираетесь…
— Подождите! — оборвал его Михаил. — Я хотел закончить: конкуренты и недоброжелатели либо снимали свои претензии, либо попадали в очень неприятные ситуации. Например, в девяносто пятом, там же в Барнауле, когда университет претендовал на солидный европейский научный грант. Деньги были распределены — точнее, распилены — самым чудесным образом: вам и вашим сомнительным проектам досталась львиная доля финансирования, а активно возражавший против подобной профанации ректор по научной работе свалился с инфарктом. Он так и не смог вернуться в институт, сейчас сидит дома, пишет мемуары, и я надеюсь, что вам будет посвящена отдельная глава. Вы знаете об этом? Он, кстати, пообещал мне прислать черновик этой главы вместе с копиями интересных документов.
Саакян молчал. Его уверенность в собственной непогрешимости постепенно сходила на нет, и Михаил не собирался давать ему ни секунды передышки.
— Если позволите, идем дальше, господин профессор. Вы уехали из страны в девяносто девятом, когда против вас были возбуждены очень нехорошие уголовные дела. Я не склонен считать, что уголовные дела бывают хорошими, но то, в чем обвиняли вас, лично у меня вызывает омерзение. «Мошенничество», «получение взятки» и «попытка изнасилования» — согласитесь, как-то не очень хорошо монтируется со статусом уважаемого научного деятеля. Кто-то жизнь кладет на поиски лекарства от рака, а кто-то пилит бюджеты, вешает цацки на грудь и лезет в трусы к своим беззащитным студенткам. Блевать хочется…
— Молодой человек! — сорвался Саакян. — Я попросил бы вас выбирать выражения!
Михаил украдкой улыбнулся, радуясь произведенному эффекту. Он не ожидал, что хваленый дьявол сломается так рано.
— Я очень тщательно выбираю выражения, поверьте. Уголовные дела закрыты и обвинения сняты благодаря стараниям адвокатов и неких «тайных агентов», и это тоже общеизвестный факт, но самоуверенность, Александр Георгиевич, вас все-таки подводит. С возрастом ваши блоки работают все хуже и хуже.
Сказав это, Михаил умолк. Он не смотрел на своего оппонента, он смотрел вперед, на алеющее в конце соснового коридора закатное небо. Тучи уходили на восток, оставляя город в объятиях тихого и красивого вечера. Эх, Синатра, стервец и бабник…
— О каких блоках вы говорите? — наконец подал голос профессор.
— Я говорю о ваших психологических трюках. Они дают сбои. Обвинения с вас были сняты, это правда, и репутация восстановлена, и поначалу охреневшие от некоторых фактов вашей биографии европейские научные круги позже все-таки дали «добро» на ваши лекции и публикацию сочинений в журналах. Но вы все равно оставили много следов.
Михаил повернулся к нему. Саакян теперь был напряжен и внимателен.
— Зачищая после себя территорию, Александр Георгиевич, вы все же кое-что оставляли. Кто-то что-то вспоминал, кто-то жаловался на головные боли, кто-то ужасался тому, что творил. Ваше психологическое воздействие слабеет, и, боюсь, ваша карьера тоже подходит к концу, поскольку исключительно с помощью психологического воздействия она и строилась. Вы хотели передохнуть в нашем тихом университете на должности декана — а более скромные должности вы давно не признаете, — но вас подвела все та же самоуверенность. Зачем вам понадобилось привлекать к себе внимание? Сидели бы спокойно, упражнялись на кошках. Вам ведь уже не тридцать и даже не сорок.
Саакян, ни слова не говоря, повернул ключ зажигания, завел двигатель. Потом так же молча повернул регулятор отопления в крайнее положение. В салон медленно начал поступать теплый воздух из-под капота.
— Вам холодно? — удивился Михаил.
— Мне уже не сорок, — съязвил Саакян. — Что ж, молодой человек, я вас понял. Елена Хохлова оказалась сильнее, чем я предполагал, и вы таким утомительным образом решили всего лишь отвадить меня от девчонки.
Михаил развел руками — дескать, понимайте как хотите.
— Послушать вас, так я просто законченное чудовище, — с наигранной обидой в голосе продолжил профессор, — а я всего лишь старый одинокий человек, который…
— Ай, перестаньте! Александр Георгиевич, вы меня знаете, я не студентка-первокурсница с красивой попкой, поэтому давайте прекратим.
Саакян фыркнул, отвернулся и опустил рычаг ручного тормоза.
— Говорите, что вам нужно, и поехали по домам.
— Мне нужны три вещи: прекратить моральное насилие над студентами нашего университета, поставить Елене Хохловой зачет автоматом и рассказать мне, как помочь Виктору Вавилову.
Услышав это имя, Саакян усмехнулся:
— Вавилову?! Сомневаюсь, что вы сможете ему помочь, это просто ходячий труп.
— В каком смысле? Что вы с ним сделали?
— Я?! — Саакян, казалось, был искренне удивлен и даже возмущен. — Молодой человек, оставим ненужные споры и отправимся домой к теплому пледу и телевизору.
Михаил расстроился. Он не мог понять, врет здесь Саакян или нет. Тот очень изящно и весьма своевременно опустил «свинцовый щит», не пропускавший информацию. Миша начал потирать висок и кусать губы. Он думал, что если эту ситуацию с Виктором никак не разрулить, то Лена будет тащить на себе груз вины. Михаил не мог этого допустить, точнее, не хотел.
— Оставь его, парень. Ты еще молод, да и дело зашло слишком далеко. Если хочешь, я даже могу заключить с тобой пари. Уверен, ты проиграешь.
— Пари? — хмыкнул Михаил. Ему показалось, что это было бы забавно. — То есть вы бросаете мне перчатку?
Саакян оживился. Очевидно, ему самому понравилась эта мысль.
— А хоть бы и так! Вы сейчас так много и мучительно рассказывали о моей слабеющей силе, так, может, проверим, на что способны вы сами? Очень хочу посмотреть, чем это закончится.
Михаил откинулся на спинку кресла. Урыл его старик, урыл, ничего не скажешь.
«Ладно, черт с вами!» — послал он тому мысль.
«А ты полагаешь, с тобой — ангелы?» — в ответ усмехнулся профессор.
Толпу зевак я увидел издалека, когда такси с проспекта Ленина заезжало в его квартал. В тот момент у меня еще ничего не екнуло, но когда зарулили во двор десятиэтажки, последние сомнения отпали. Сразу все стало на свои места — и отключенный телефон, и глупые фразочки, и лицо пришибленное, когда я его три дня назад утром отпаивал пивком. Что ж ты натворил, Серега…
Я остановил такси возле крайнего подъезда, рассчитался с водителем и дальше, к третьему подъезду, в котором жил Сережка, направился пешком, с усилием переставляя свои ватные ходули. Вокруг подъезда и под окнами первого этажа столпилось человек тридцать. Их пыталась растолкать милиция. Ментовскую тачку и машину «скорой помощи» я увидел не сразу — они припарковались за гаражом с противоположной стороны двора. Похоже, дело пахло керосином.
Я остановился, неторопливо закурил. Дальше идти не хотелось. С того самого дня, когда проклятая камера попала мне в руки, все у меня идет наперекосяк, и я уже боюсь каждого нового дня и даже каждого нового часа. И сейчас я не хочу идти вперед и смотреть, что случилось с Сережкой, с этим безобидным и не очень счастливым заикавшимся парнем.
В просвете между ногами зевак я разглядел лежащее на траве тело. Я подошел ближе, втиснулся между подростком и теткой в домашнем халате. Тетка все время охала и цокала, что-то говорила вслух, возможно, даже мне, но я ее не слушал.
