— Садитесь и смотрите внимательно. Все нарисовано Виталиком после той трагедии, — взволнованно заговорил психиатр. — Здесь, я думаю, заложена информация, которая вам нужна… Смотрите, смотрите! А я пока расскажу о Виталике. У него глубокое расстройство речи. Он утратил способность облекать свою мысль в форму предложений, хаотически произносит слова, звуки, слоги… Мы, клинисты-психиатры, определяем это как «спутанность речи».
Сергей оторвал взгляд от рисунков, вопросительно глянул на врача.
— Нет-нет! — всплеснул руками Ким Александрович. — Это не означает расстройство психики. Мой коллега пробовал выявить у Виталика характерные симптомы шизофрении. К счастью, ничего не подтвердилось. Болезнь его протекает без выраженных расстройств сознания. Рисунки свидетельствуют о том же. Для нас с вами это — детская криптограмма. Она требует тщательной расшифровки. Тогда многое станет ясным и для нас, врачей, и для вас, работников милиции.
Надеясь разгадать затаенный смысл рисунков, найти хотя бы то, что увидел в них психиатр, Сергей разглядывал каждый в отдельности, менял их местами, затем непроизвольно стал раскладывать листки по группам: справа — изображения домов, слева — людей, наверху он выстроил рядком силуэты животных.
— Ничего не замечаете? — сочувственно спросил врач, шумно дыша над плечом Сергея.
— Ничего… — Это было признание в бессилии.
— Но вы уже на правильном пути, — подбодрил его врач. — Я несколько вечеров бился над этой детской премудростью, пока, как и вы, не разложил по темам. И нашел… Не буду вас томить. На’досуге вы, как штурман по карте, проложите маршрут своего дальнейшего розыска. А пока… — Ким Александрович спешно, неровными движениями сдвинул на крайний угол стола сначала листки, лежащие сверху, затем — справа, таинственным шепотком приговаривая: — Дома нам не нужны, животные — тоже… — Оставшиеся листки прикрыл ладонями и тут же вскинул руки, будто прикоснулся к горячей плитке. — А людей мы изучим основательно. Здесь — можете не считать, просчитано — девять фигур женских и восемь мужских. Женские фигуры раскрашены желтым и розовым цветом, мужские — красным и черным. Меня заинтересовали черные мужчины. Их — два. Видите, силуэты выписаны старательно, а раскрашены зло, яростно, будто их хотели зачеркнуть, уничтожить… Я стал показывать Виталику по одному рисунку. Сначала с женскими фигурами. Увидев семь розовых, — заметьте, они разные, но чем-то схожи друг с другом — он сказал: «Мама», желтые — «Бабушка». Шесть красных мужских фигур, как я выяснил, были изображением его дедушки. Под конец я разложил перед ним два рисунка, заштрихованных черным карандашом. И тут с Виталиком произошло то, чего я, собственно, и ожидал. Он забарабанил кулачками по столу, закричал… На этом наша встреча прервалась. Теперь вы поняли: перед вами силуэт убийцы. — Ким Александрович сделал паузу, чтобы оттенить значимость своего открытия, затем продолжил тоном, не допускающим ни сомнения, ни возражения: — Судя по этим двум силуэтам, сделанным рукой юного художника, убийца — преклонного возраста, среднего роста, широкоплечий, ходит вразвалку, как медведь, возможно, был моряком…
— Ох, как был бы я вам благодарен, — остановил его Сергей, — если бы вы увидели на рисунках его фамилию и дом, в котором он живет…
Ким Александрович смущенно засмеялся.
— Увлекся, да? Не обессудьте… Но признайтесь, что вы не зря потеряли здесь время.
— Не зря, — благодарно сказал Сергей. — Ваше описание убийцы во многом соответствует моему представлению о нем…
— Вы уже кого-то подозреваете?
— И да и нет… В таком деле самый вероятный убийца часто тот, кто никак не может быть убийцей.
Он переводил взгляд с одного силуэта на другой: перед ним возникал то Чугуев, то Климов, то Алябин, Климов-сын, Климов-отец… Каждый был чем-то схож с этим рисованным человеком.
— Скажите, а почему Виталик рисует только силуэты?
— Это он делает для себя, а не для постороннего зрителя. Обвел фломастером силуэт и отчетливо видит всего человека. Как форма выражения детских эмоций. Набросал несколько штрихов — воссоздал в памяти образ и отбросил рисунок, забыл о нем. Потом принимается за другой… У него нет последовательности в мыслях, нет логики. Одни чувства, они идут волнами, одна разбивается о берег, набегает другая…
— А если его попросить…
— Если попросить? — задумчиво повторил Ким Александрович, но тут же отверг эту мысль. — «Черного человека» он не будет прорисовывать в деталях. Маму, дедушку — пожалуйста. А «черного человека» — нет. Его он ненавидит, обводит силуэт только для того, чтобы зачеркнуть, расправиться с ним, как с врагом…
На обратном пути в вагоне электрички Сергей расположился у окна. Достал из бокового кармашка сумки рисунки Виталика, отобрал изображения мужчин и снова начал их рассматривать. Но ничего нового, никакой дополнительной, предсказанной психиатром информации он не мог извлечь из этой серии тревожных детских впечатлений.
Посмотрел в окно. Поезд медленно набирал скорость, казалось, не он, а перрон поплыл в сторону вокзала, увозя куда-то окурки, бумажные обрывки, толстую мороженщицу вместе с лотком, наглухо закрытый ставнями табачный киоск и грустно глядевшую дворнягу.
Против Сергея сидели двое — седой мужчина и стройная большеглазая девушка в красном свитере. Закинув ногу на ногу, мужчина деловито раскрыл журнал с жемчужно-голой красавицей на обложке и углубился в него. А девушка, будто впервые оказавшись в электропоезде, оглядывала все вокруг и, казалось, всем своим существом с затаенной благодарностью принимала мирное покачивание вагона. Ей, видимо, очень хотелось поделиться своими впечатлениями с седым мужчиной, но тот, низко склонив голову, сосредоточенно изучал журнальные иллюстрации.
Заметив рисунки, которые Сергей держал в руке, как раскинутые веером игральные карты, девушка с робкой надеждой спросила:
— Можно взглянуть?
Сергей передал ей рисунки. И тут же посыпались торопливые восторженные слова:
— Какая простенькая стилизация! Уверена, что это забавы художника во время вынужденного безделья… Папа, подвинься! — толкнула локтем седого мужчину. Тот привстал, отсел подальше и снова уткнулся в журнал. Девушка разложила рисунки на скамье. — Но в этой беспечной легкости фломастера есть какой-то трагизм… Зачем он так грубо наложил черный цвет? Минуточку, минуточку… Все ясно. Цвет наложил не он, а его ребенок… Вот смотрите, — Она подняла один из листков, на котором был «черный человек», — Черкала детская ручонка с не устоявшейся координацией движений. Я права?..
Она и дальше что-то говорила, долго, увлеченно, но Сергей уже не слушал ее. Солнечный свет, падавший из окна на рисунки, вдруг раскрыл то, что он не замечал раньше, что не увидел и дотошный, прозорливый психиатр: под опущенной правой рукой «черного человека» стояли перечеркнутые карандашом и оттого едва заметные четыре точки. Он поднял другой рисунок «черного человека». И там под правой рукой просматривались четыре точки… Кастет! В кошмаре увиденного четко запечатлелось страшное орудие смерти, потрясенная память ребенка не могла не отразить его в рисунке. Теперь не было сомнений — это точный образ убийцы…
К руке Сергея неожиданно прикоснулись ласковые пальчики девушки. Она наклонилась вперед. В ее больших глазах под угольными ресницами уже не было восторженности, в них застыла добрая печаль.
— Вы думаете совсем о другом. Не слушаете меня… Наскучила моя болтовня?
— Простите. Так получилось… Я увидел здесь важное для себя, — виновато объяснил он. Ему вдруг захотелось сказать приятное этой милой девушке, чтобы вернулась к ней угасшая очаровательная восторженность, но, сам не зная почему, спросил скучным, деловым тоном:
— А какого человека видите здесь вы?
Ее глаза вспыхнули, блеснули озорно.
— Заманчивое предложение. Попробую. — Она откинула каштановую прядь со щеки и, легонько прикусив губку, углубилась в раздумье над «черным человеком».
Сергей с тихой улыбкой ждал, глядя на ее озабоченное милое личико. Ничего особенного: тонкие с легким изломом брови, прямые, ниспадающие до плеч волосы… И все же он продолжал с необычной для себя дерзостью смотреть на нее, ощущая щемящее чувство стыда и боясь, что его нескромный взгляд заметит и осудит меланхолически-чопорный мужчина. Не хотелось себе признаваться, но его волновали, чуть сдерживали дыхание нежная смуглость ее лица, подвижные чувственные губы и эти удивительно длинные ресницы.
— Могу начать. — Ее глаза, большие и ликующие, открылись ему, и он смутился, глянул в окно. — Это — очень злой человек. Жестокий и беспощадный, как горилла. Но… — Она примолкла на мгновение, подняла вверх указательный пальчик. — «Но» — весьма существенно. Он далеко не глуп. Более того, ему присущ творческий интеллект.
