Обида выжигала душу, пышно разрастаясь букетом диковинных измышлений, прошлых замечаний и упреков. Ветви отчаяния сплели в моей голове целый букет воспоминаний, из которых выходило, что я — абсолютно никчемный человек, никому не нужный и всем мешающий.
— Остановите машину! — приказала я блондинке, нажимая на спинку ее кресла.
Блондинка помертвела от страха. Ужас в голубых глазах красноречиво отразился в боковом зеркальце.
От неожиданности в «Рено» наступила тишина. Даже уникальный двигатель заглох.
«Так вам и надо, толкайте машину сами», — злорадно подумала я, с силой хлопнув дверцей роскошного «Рено».
Когда я с грехом пополам добралась до дома, было уже два часа ночи.
Это самый долгий день в моей жизни — 3 февраля 2003 года. Это не день, прожитый одинокой женщиной, это — целые жизни многих людей, объединенные в одну общую книгу под названием — талмуд, или нет, скорее, протокол. Как я могла вынести на своих хрупких плечах этот день?
Я больше не могу!
Сидя в кресле, я судорожно сжимала руки, пытаясь унять озноб. Но озноб не проходил, и я решила дать волю чувствам, зажатым в бесконечной борьбе с эмоциями. Я горько заплакала, вспоминая страшную жизнь двух женщин — Николаевой Клавы и Коровкиной Люды.
Почему я не смогла уберечь их? Я — сильная, мужественная, храбрая…
На слове «храбрая» я зарыдала еще громче.
* * *
Окно засинело ранним рассветом, вдохнув в мое исстрадавшееся сердце проблески надежды. Я открыла глаза и посмотрела на часы. Еще рано, можно поспать. И тут же закружились, завертелись, заплясали мысли: если Сухинин часто ездил в командировки, значит, в отделе кадров должны быть отметки о прибытии, отбытии, а в бухгалтерии, вполне возможно, могли остаться кассовые записи о получении командировочных денег. Срочно на работу!
Часы не спешили, всего половина шестого утра.
Ничего, зато я порадую Юрия Григорьевича своим ранним пробуждением. Поет же эстрадная дива Лайма Вайкуле: «Я — жаворонок, жаворонок, а ты — сова!»
На моей работе станешь и жаворонком, и совой в одной ипостаси.
Брюки клеш, пиджак, белая блузка, чем не эстрадная дива! Не хуже Лаймы Вайкуле или кого еще там…
Чашка кофе стыла, отливая глянцевой чернотой. Иванов давно отучил меня пить растворимый кофе. Как настоящий эстет, он покупает кофейные зерна, долго их рассматривает, сушит, мелет и лишь после этого готовит превосходный напиток, бодрящий и волнующий. Я, конечно же, не могу, как Иванов, любоваться формой зерен, не могу подсушивать в специальной сушилке, но сварить-то могу. Что я, не женщина, что ли?
По утрам в моей чистенькой квартирке разносится аромат свежесваренного кофе, как утренний призыв на службу.
Интересно, а как Линчук с Шаповаловым добрались до лесного домика?
В Лужском районе в феврале месяце по лесу можно лишь на грейдере пробраться, а на заезженном «жигуленке» даже по зимнему Питеру не проедешь толком.
Господи, почему мысли о грейдере не посетили меня вчера? Почему я отправила бессловесного Михаила вместе с бессловесным и на все согласным Константином в дремучий лес?
Совесть-мучительница подступила с ножом к горлу. Я внимательно рассмотрела шею в зеркале, ничего себе шея, очень даже ничего, никакая совесть с ней не совладает. Крепкая шея, длинная, лебединая… Тьфу, пропасть, вместо того чтобы думать о дальнейшей судьбе безнадежного дела, я опять думаю о красоте, о лебединой шее, о совести.
Как там говорит Юрий Григорьевич? Бальзам от одиночества.
Что-то вроде этого прозвучало в первый раз, когда меня отправляли в Тихвин.
И Михаил как-нибудь доберется до своего домика, и судьба безнадежного дела решится. Главное — не отступать от начатого. Не бросать все на самом интересном месте, не кукситься, не думать о глупостях и пустяках.
Примерно с такими мыслями я мчалась в маршрутном такси, пролетая по заснеженным улицам. Никаких тебе пробок, скопища автомобилей, копоти и грязи. Город еще спит, вяло пробуждаясь редкими сигналами, визгом тормозов и скрипом снега.
Скрип снега я не слышу, разве что могу предположить, что снег мягкий, волшебный и, как в детстве, вкусный.
Зимой хорошо думается и живется, если на тебе теплая дубленка, брюки клеш и белая блузка. А на работе тебя любят и к твоим словам прислушиваются. Это счастье!
Большего счастья мне в жизни не дано, да, наверное, и уже не надо. Как-нибудь обойдусь, проживу остаток своих дней красиво и счастливо.
А как же вчерашняя блондинка? Ты же ей позавидовала — ее красоте, самостоятельности, «Рено» и обаянию.
Вовсе нет! Просто не люблю, когда коллеги набрасываются на красивых женщин, забывая о нашем братстве «ненормальных».
— Вам выходить, — негромко буркнул водитель такси.
— Спасибо, я что-то замечталась. — Оказывается, водитель меня запомнил.
Попасть в разряд заметных женщин можно и без обладания элегантным «Рено».
Да нет, опять глупости, каждое утро я торчу на набережной, отчаянно размахивая руками, и водители многих маршруток заприметили меня. Можно здороваться по утрам.
В кабинете уютно светился зеленый абажур.
Милый, очень милый абажур! Я полюбила его за тихое сияние ранним утром, особенно после бессонных ночей, заполненных тоскливыми сомнениями о необходимости принятых решений.
Юрий Григорьевич, бросив куртку на стол, умчался куда-то в глубокие недра управления. Попробуй отыщи его, как ценную породу, все равно не откопаешь. За что я люблю наше управление, в нем легко можно затеряться, да так, что не найдет самый опытный сыщик. Вроде ты и на службе, уютно светится лампа, валяется на столе куртка, но тебя нет — телефоны звонят, трещат, гудят и перекликаются.
Пойду-ка я к Королеву! Обрадую его новостями, обменяюсь информацией.
На четвертом этаже пустынно, словно Мамай прошел, сметая на своем пути все живое и шевелящееся. В кабинете Королева слышится негромкий говорок. Я чуть приоткрыла дверь, тихонько просунув сначала нос, немного погодя голову, и уже потом материализовалась целиком, вместе с брюками клеш, пиджаком и белой блузкой.
Королев сидел за своим столом, что-то объясняя в телефонную трубку. Трубку он прижал к уху, а второй рукой рисовал сложные конструкции в воздухе.
При моем появлении он растянул губы в полоску, что означало, Королев безумно рад нашей встрече.
— Да, он передал вам, что обязательно позвонит. Я его только что видел, он предупредил, что вы позвоните, и велел передать от него привет.
Я огляделась, кроме Королева, в кабинете никого не было.
Королев — большой начальник. По должности ему положен отдельный кабинет, а кабинет, как медаль, как орден, достается сотруднику за прошлые заслуги, но получают его в пользование вместе с должностью. Королеву не скучно одному. У него в кабинете развешаны схемы, таблицы, карты, но не такие экстравагантные, как у нас с полковником. На втором столе стоит телевизор, компьютер, принтер, ксерокс, в общем, все, что нужно современному менеджеру от уголовного розыска.
— Вы не волнуйтесь, он позвонит вам обязательно. — Королев положил трубку и рассмеялся.
Давно я не видела его таким довольным.
— С кем ты любезничаешь? — поинтересовалась я, сгорая от любопытства.
— С заявительницей.
— А от кого ты ей привет передавал?
— От меня.
— Как это? — я вытаращила глаза, округлив их до размера крупных шарикоподшипников. — Ты с ней уже разговаривал?
— Да. — Королев вытянул руки вверх и сладко потянулся.
— Она знает твой голос? — я поджала губы. Как он мог?
— Знает, знает. Я с ней и по телефону говорил, и лично. — Он с удовольствием потянулся всем телом, будто хотел вырасти до потолка.
Я представила себе — ноги остались прежними, а туловище вымахало до потолка. Тут уж не до обмена информацией.
— Королев, как ты можешь? Это же просительница, заявительница. Она знает твой голос, твою манеру говорить. У нее какое-то горе. Тебе не стыдно?
— Стыдно! — честно признался Королев. — Но ты ночью нежилась в родной постели, а я тут всю ночь маялся. Семь раз выезжал на происшествия. Устал, а впереди еще масса работы. Домой попаду к вечеру. Какая там просительница, — он небрежно отмахнулся от меня, словно это я была нудной заявительницей.
— Если бы ты себя видел со стороны! — укорила я его, гневно сверкнув стеклами очков. — Такой честный, искренний, а врет как сивый мерин. И кому врет!
— Если бы ты себя видела со стороны, то вооб-ще бы повесилась, — как-то уж слишком зло вырвалось у Королева.
В первый раз я слышала такие слова в свой адрес. За все годы службы мне никто и никогда не говорил таких слов. А и впрямь, как же я выгляжу?
— Почему повесилась? Я что, такая страшная? — Я одернула блузку, ослепительно-белую, скрипучую, как февральский снег, помотала широкими клешами и окончательно сникла.
