— М-милая говорит: лишь твоею хочу быть женою. Даже Юпитер… стал бы напрасно меня. Так говорит, но что женщина в страсти любовнику шепчет — в воздухе и на воде быстротекущей пиши. А, каково? — Островская хрипло хохотнула. — Сказано как? Поэт Катулл сказал две тысячи лет назад. Кто может сейчас найти такие же слова — никто! Поэзия, страсть, искусство — мертвы… И мы — те, кто служил им, бескорыстно служил, — тоже мертвы… Что таращишься на меня? — Она ткнула пальцем в сторону Павловского. — Не осуждай меня, Саша, не надо… Я такая же, как ты, брошенная, сто раз использованная и выкинутая в выгребную яму… Скоро вообще превращусь в Пасифаю для твоих канадских быков, потом в Ниобею… А потом, быть может, и меня найдут на этом вашем проклятом поле с перерезанным горлом, вырванным сердцем…
— Галина Юрьевна, вот, — Туманов бегом вернулся с бутылкой водки. — Не кричите так. Вы всех разбудите… Идите домой, уже поздно. Я вас доведу.
— Да пошел ты, Костя, лесом, — засмеялась Островская, выхватывая у него бутылку. — Думаешь, не знаю, чего тебе надо? Только я не т-такая… Пьяная, немолодая — это да, любившая много и многих… Но этого, мальчик, у меня еще очень, очень хорошо попросить надо… Может, даже и на колени встать.
— Да я просто… Ничего мне от вас не надо.
— Ну, и гуляй тогда. Свободен. b мог быть вообще моим сыном… Это было бы так забавно, если бы я в свои двадцать не сделала первый аборт… — Островская поплелась к калитке. Белая шаль волочилась за ней по траве, как хвост. Туманов выпустил ее и запер замок.
— Дура, — сказал он, возвращаясь, — шизанутая.
— Я сегодня утром с ней говорила, она Брусникиной молоко приносила, — растерянно сказала Катя, вспоминая не эту Островскую, больше Похожую на привидение, а ту, что за самоваром наперегонки с учительницей исполняла роль хранительницы местных легенд. — Боже, какая же она… — Ничего, проспится, — сказал Павловский. — Мы к таким ночным концертам уже привыкли. Жалко ее.
—Зачем ж вы ей водку даете? — упрекнула Катя.
— И эта туда же! — Туманов всплеснул руками. — Попробуй не дай. Видела же — я не давал, а она в Рогатово намылилась, В прошлом году летом знаете что отколола? Явилась — я не дал, а она в Борщовку пошла ночью, по дороге в овраг навернулась, руку себе вывихнула. Хорошо, рано утром Чибисов на машине из Тулы ехал — подобрал ее. Как раз это и было в тот самый день, когда…
— Костя, хватит, — сказал Павловский.
— Да чего хватит? Она в тот раз вообще невменяемая была. Чибисов-то потом; когда уже менты уехали из Борщовки, рассказывал: я, мол, подумал — она мертвая. А она пьяная в стельку…
— Ладно, замолчи, — оборвал его Павловский, обернулся к Кате, словно хотел что-то объяснить, но тут на поясе у него сработал мобильный. В безмолвии темного, слабо освещенного месяцем сада сигнальная мелодия звонка прозвучала резкой, фальшивой нотой.
— Да, я, привет, — сказал в телефон Павловский и сразу отошел, отвернулся. И Катя поняла: ее разговор с этим человеком на сегодня закончен.
— Поздно, я пойду… до свидания; — сказала она. — Спасибо за помощь. Извините за беспокойство.
— Нет, сейчас не могу… не… Да ни с кем я просто не могу! Ничего я не начинаю, просто говорю тебе… — Павлов-скцй оторвался от телефона, кивнул Туманову: — Костя, проводи. До свидания… Да, слушаю, я же сказал… Чего ты от меня хочешь?
Нет, это не Полина звонит, — решила Катя. — С ней он не стал бы так. И это не мужчина…
— Не стоит, Костя, спасибо. Я сама дойду, тут недалеко, — сказала она Туманову у калитки.
— Да ладно, брось. Полночь без малого, Туманов поднял глаза к тусклому месяцу, повисшему над верхушками лип. — Тебя все равно приятней провожать, чем Гальку…
— Красивый у вас дом, — похвалила Катя, — но слишком большой для двоих.
— Для одного.
— А про вас с Павловским говорят, что вы компаньоны.
— Ну да — в деле, но не дома. Да и в деле моих всего десять процентов, остальные его. А дом его, целиком! Я у него просто живу, пока своим углом не обзавелся.
— А думаете обзаводиться? — спросила Катя, настойчиво обращаясь к Туманову на вы.
— Конечно. На ноги вот немного встану. С долгами рассчитаюсь и жить; начну по-человечески, как все.
— Значит, Павловский сейчас ваш работодатель?
— Шура мой друг. Просто друг.
Катя искоса посмотрела на Туманова. Он был моложе Павловского лет на восемь-десять.
— А вы давно его знаете?
— С войны.
— С какой? — тихо спросила Катя. — Павловский бывал во многих местах, где стреляли.
— С какой, я уже забыл, — Туманов усмехнулся.
— Почему вы не хотите сказать?
— Ну, сболтнешь лишнее, а потом приедет какой-нибудь хмырь в погонах, начнет жилы мотать. У меня уж так было раз после Косова, — Туманов сплюнул. — Прицепились репьями — как попал, да кто вербовал, да с кем контактировал…
— Вы в армии служили?
— Срочную в ВДВ, потом по контракту, потом… по другому контракту.
— А сейчас что же, к земле потянуло?
— Надо же в люди когда-нибудь выбиваться. А то вон Щурка говорит — мы как самураи, — Туманов протянул Кате руку. — Тут рытвина, осторожнее, не споткнись. Деньжата кое-какие были, потом я тачку свою продал. Что в чулке держать? У меня и чулка-то нет, и квартиры… Шура предложил вариант с фермой. Я подумал — чем плохо для начала?
— А откуда вы родом?
— Из Тарусы.
— А родители ваши живы?
— Нет. Вас все без исключения пункты моей биографии интересуют?
— Ага. — Катя улыбнулась. — Вашей и Павловского
— Ну так! Шурой женщины страшно интересуются. Ну, что же такое про него тебе сказать? Самое главное — он был женат, и даже дважды. Но развелся. Сейчас свободен.
—А вы?
— Я? Я тоже был женат, сказал Туманов. — Когда-то был…
— У вас такой большой красивый дом, — повторила Катя, — но женщины там явно не хватает.
— Ну, вот Шура в третий раз женится, и будет порядок.
— На ком женится?
Туманов пожал плечами, усмехнулся.
— Я заметила сегодня утром, что Полина… — Катя помолчала. — Скажите, Костя, вы ведь были на этой свадьбе. Что вы видели? Я этот вопрос не только вам — врес здесь задаю…
— И кто что видел? — спросил Туманов. — Видели все одно и то же. Чибисов пыль в глаза активно пускал: музон, венчание с колокольным звоном, фейерверк.
— Вы поздно оттуда уехали?
— Под утро как все. Гроза началась, ливень — застолье все в дом перекочевало, но сидели все до упора.
— Вы не заметили, после того как Полина с Артемом уехали, никто из гостей не собрался тоже домой?
— Нет, не заметил. Да откуда? — Туманов покачал головой. — Там такое столпотворение было, джаз играл, танцы-обжиманцы…
— Вы-то сами танцевали?
— Ну, свадьба ведь… Вообще, я как медведь в этих делах. А, вспомнил, кто сразу же вслед молодым из-за стола поднялся ехать.
— Кто?
— Отец Феоктист. Знаете его?
— Видела в доме Чибисова.
— Он тогда заторопился из-за стола — сказал, что ему церковь надо на охрану сдавать.
— В церкви вневедомственная охрана? — спросила Катя.
— Да, зимой кто-то иконы упереть пытался, замки посрывал. Батя наш сразу жучков везде и понатыркал.
— Вы хорошо знаете отца Феоктиста?
— Неплохо, — Туманов улыбнулся. — Мужик что надо. А вы его тоже допрашивать станете? Разве милиция имеет право попов допрашивать?
— А почему нет? Потом, он сам может захотеть что-то сказать. Он ведь венчал молодых.
— А что тебе вообще дадут эти допросы-вопросы? — Туманов покачал головой. — Эх ты, деловая…
— Мы должны поймать убийцу. Как можно скорее. Он может снова кого-то убить здесь, — сказала Катя.
— Ну, положим, поймаете вы его, удача ваша будет. И что дальше? Hy посадите — не расстреляете же. Ну, будет он сидеть…
— Будет гнить в тюрьме, — жестко сказала Катя.
— Ну, сгниет, — Туманов кивнул. — Вам что, от этого легче, лучше будет? Тебе лучше?
— Речь не обо мне. Но многие, кто здесь живет, и вы в том числе, вздохнете свободнее. Разве не так?
— Ну, мы вздохнем. Чибисов вздохнет, мы с Шуркой, Островская, старухи… Конечно, каждый вечер спать ложиться, думая, что тут какой-то псих по полям бродит, мало приятного. А так вроде и страх пропадет… А хорошо это? Вон Шурка говорит: страх — Самый сильный инструмент власти, давления, подчинения. На страхе только все и держится. Глобальная ось это, основа основ.
— Павловский и раньше в своих репортажах любил пугать, — сказала Катя. — Только есть люди, которым и страх нипочем.
— Здешнему кровососу, например, — хмыкнул Туманов. — Ну, чем вы его такого напугать можете? Тюрьмой, что ли?
— Иногда для таких несвобода как раз самое страшное наказание, — заспорила Катя.
— Это для тех, кто знает, как свободой распоряжаться. А некоторым и свобода не нужна, потому что она ничего не решает, ничего не лечит. — Туманов замедлил шаг. — Ты вообще как — надолго к нам?
