Два человека, стремящихся соединиться, не смогли понять друг друга — это трагедия всего человечества. Двойственность в одном человеке и единичность в двух — поганая философия, навевает мысли о шизофрении. Кто-то должен был уступить, вручить пальму первенства другому, сдаться на милость победителя. Мне казалось, все ясно и просто, нет материальных проблем у двух одиноких людей, и они счастливы. Оказывается, дело не в материальном благополучии.
Дело во взаимопонимании двух людей. Марат хотел, чтобы я сломалась, полюбила его жизнь, его работу, его проблемы, его друзей, забыв свои собственные.
Может быть, он и прав. Если бы я не привередничала, то сейчас не тряслась бы в поезде, обоняя дух чужого мужчины, ворочающегося на верхней полке.
Хотя мы могли бы продолжать жить вместе, не пойди он на экстремальный шаг. Я вспомнила паренька с газовым баллончиком, мое тошнотворное состояние, мой страх и мое отчуждение.
Никогда не смогу понять жестокого поступка, а все непонятное я оставляю за гранью восприятия. Не люблю непонятные явления. Хочу жить просто и ясно, без фальши, лжи и бытовухи. Я привыкла вкладывать в понятие «бытовуха» все вздорное, влекущее за собой разборки, конфликты и скандалы.
Можно прожить свою жизнь без греха, но расплата за такую жизнь страшна и жестока. Бог не любит праведных людей, он заставляет грешить всех — слабых и сильных, чтобы последующим искуплением люди могли преклоняться перед ним. Могу лия простить Завадскому его грех? Нет, не могу!
Перед глазами возникла уютная квартира на канале Грибоедова. Я в тот вечер пришла с работы, а мужа еще не было дома. Устало отстегнула кобуру и побросала грязную одежду прямо в коридоре. Сама же буквально повалилась в ванну. Красота! Можно и соснуть часок в горячей водичке.
Надо сегодня поговорить с Маратом. Как бы ему сказать, что мне нужна его помощь? Поймет ли он меня? Нет, долго лежать не могу, слишком волнуюсь перед предстоящим разговором, — я вылезла из воды и долго растирала тело полотенцем. Надо еще ужин приготовить, Марат придет голодный. Я потащилась на кухню, тоскливо составляя меню.
Долго возиться на кухне мне не хотелось, да и сил не было. В течение двух суток я сидела в засаде вместе с операми. «Не женское это дело, сидеть в засаде», — подумала я, включая конфорку. Кстати, можно придумать что-нибудь на скорую руку. Марат не заметит.
Приготовленный ужин медленно остывал в тарелках. Скатерть блистала девственной белизной. Через два часа нудного ожидания я вывалила весь ужин в помойное ведро.
Черт с ним, с ужином! Неужели он не мог позвонить? Ждет, когда я начну звонить, искать его, беспокоиться? Не дождется! Он — мужчина, и я ему не нянька.
Я легла в кровать и уснула. Проснулась от нежного прикосновения. Застыв в напряжении с закрытыми глазами, я принюхалась. Так и есть, на всю спальню запах спиртного. Что он сейчас сделает? Разбудит? Или совершит акт насилия?
— Ты мое солнышко кареглазое! Девочка моя! Генерал мой! — Марат бормотал ласковые слова, обнимая меня, но не делая попытки разбудить.
До чего же не люблю всякие придурочные слова вроде «солнышко», «девочка» и прочую лабуду. Себя я называю «зайкой» чисто иронически, с подковыркой. Но чтобы в минуту нежности меня называли «мой генерал», это что-то новое. Может быть, сейчас и попросить у Марата помощи? Пока он шепчет ласковые слова. И надо же — «мой генерал»?
— Марат, мне нужна твоя помощь! — Я резко повернулась и оперлась на локоть.
Мне хотелось видеть его глаза. И не хотелось притворяться спящей.
— Девочка моя, я сделаю для тебя все, что ты захочешь! — торжественно произнес Марат.
Так торжественно, словно мы находились в церкви, а не лежали в одной кровати.
— Марат, мне нужны деньги. Большие деньги!
— Зачем? — Вместо нежного голоса я услышала деловой сухой тон.
Таким тоном разговаривают банкиры и предприниматели при совершении сделки. И еще бандиты…
— Эти деньги мне нужны, чтобы задержать особо опасного преступника, — я наклонилась к нему и чмокнула в плечо.
Прилив нежности накрыл меня, обдав голову горячей волной. Волна проникла внутрь и смыла все умные мысли. Мне расхотелось говорить о делах.
— Деньги как приманку я никогда не использую, — сухо сказал Марат.
Родной запах улетучился. Вместо нежного и любящего мужа в кровати лежал делец и барыга.
— Я никогда не просила у тебя денег. И больше не попрошу. Мне вообще ничего не надо. Но сейчас мне нужны деньги. — Я легла на спину.
Он мне не поможет. Он меня не понимает. Муж считает меня глупой и недалекой женщиной.
— Это пустая и вредная затея. Использовать в работе личные деньги. В качестве приманки. Смешно. Твоя идея — глупая, твоя работа — не женское дело. Я подарю тебе все, что ты хочешь! Если ты уйдешь с работы. Навсегда!
— Я не уйду с работы! Никогда!
— Ты собираешься работать до девяноста лет? — Да!
Марат резко поднялся и вышел из спальни. Вместе с ним ушло чувство защищенности и нежности. Осталось глухое тоскливое одиночество….
Поезд качнуло. Я потрясла головой, отгоняя воспоминания. Я поняла, что думаю о Завадском, как о чужом человеке, незнакомом и далеком. Совсем как тот мужчина, что ворочается наверху. На этой безрадостной ноте я уснула, и никакие сны меня не тревожили.
Проснувшись, я увидела яркое солнце в окне поезда, проплывающие мимо деревеньки и села, стожки сена, скелеты деревьев и дымящийся чай на столике. Чай дымился в уютных подстаканниках, так любимых мною с юности. Мужчина с верхней полки деловито раскладывал домашние припасы на чистую салфетку. Я вдохнула запах вареных яиц, жареной курицы и домашних пирожков. Запах сразу напомнил мне Иннокентия Игнатьевича с его болью и незаживающей раной, покойную Людмилу Коровкину. Потом промелькнул образ Юрия Григорьевича. Он ждет меня из поездки с победным кличем племени команчей. Потом проплыли в сознании галантный Иванов с вечным кофейным запахом; Линчук, улыбающийся и надежный; Шаповалов, испуганный, но поверивший в мои силы.
Окончательно я проснулась от зычного мужского голоса.
— Вставайте уже. Скоро двенадцать.
Вот и бессонница моя прошла. Я проспала больше половины суток. Юрий Григорьевич был прав, когда отправил меня в далекий Тагил. И самое пикантное, что отсыпалась я в присутствии особо опасного преступника, находящегося во всероссийском розыске.
Умываться в поездном умывальнике — задача не из легких, особенно для изнеженных дамочек. Из туалета я вышла грациозной походкой, знай наших — мы из Питера. На периферии питерские славятся особой статью и манерами. Надо держать марку!
От запаха еды меня снова одолела булимия, что в переводе на русский язык означает безудержное обжорство.
После усиленного сглатывания набежавшей слюны я решила удалиться в коридор.
Но мужчина меня остановил:
— Вы куда? Я вас ждал!
Я посмотрела на столик, действительно, ждал. Стол накрыт, ждет едоков.
— Спасибо, мне не хочется, — я вяло отвергла приглашение.
Но мужчина крепко схватил меня за рукав пиджака и силой усадил за стол. Волчья хватка!
— Ешьте, все домашнее, экологически чистое. Со своего огорода.
— И курица? — я не удержалась от иронии.
— Курица — синявинская, почти домашняя. Кушайте, кушайте.
— Как вас величать? — Я решила проявить уважение к гостеприимному преступнику.
Актерское мастерство — вещь необходимая в оперативном ремесле.
— Александр Васильевич, можно просто Саша, — мужчина принялся за еду.
Я немного подождала, застыв от ужаса. Если он начнет чавкать, я же не смогу съесть ни крошки. Уж лучше от голода умереть прямо на рельсах. Чавкающий и прихлебывающий мужчина — страшнее атомной войны! Но нет, пронесло. Страхи оказались напрасными. Александр Васильевич скромно откусил кусочек мяса, интеллигентно прожевал и спросил меня:
— А как вас величать?
Вечная проблема с моим нерусским именем.
Вообще-то я — полукровка, то есть нерусская наполовину. Моя татарская мать назвала меня этим именем, потому что с детства мечтала — когда у нее родится дочь, красивая и умная, это, естественно, непременное условие, она назовет ее Гюзель.
И вот с этим астральным именем я и живу на белом свете. Ничего нерусского в моей внешности нет, но окружающим нравится мое имя, и они с удовольствием орут на весь коридор: «Гулька! Гюзель! Гюльчатай!»
В юности я достаточно пострадала от необычности имени, но, помучившись, привыкла. Зато в поезде, в самолете, на отдыхе, короче, в непривычной обстановке у меня всегда возникали проблемы. Я стеснялась назвать свое родное имя и откровенно врала, особенно тем попутчикам, с которыми нигде и никогда не могла больше встретиться.
Александр Васильевич вопросительно смотрел на меня, застыв в ожидании. Он даже жевать перестал. Я поперхнулась и негромко сказала:
