Но это неважно, а что вам, Александр, больше всего запомнилось в «Голом годе» и что отшатнуло от дальнейшего чтения Пильняка?..
– И запомнилась, и смутила жуткая картина «метельной» взбаламученной октябрьской революцией и войной Русской земли… Не то что напугало и ошеломило, а как-то напрягла и выбила из колеи дремучая безнадёга в деталях истории вырождения и распада дворянского рода…
– …Ордыниных, – подсказал Борис Леонидович и продолжил. – Да, метель подчеркивает потаенный смысл революции, не только у Блока, но и у Пильняка, только последний показывает не «метение» зимней природной метели, а «революционного смятения», метущего и мятущегося ужаса…
– Как-то отвратило, что он революцию с ведьмой-метелью сравнил… А дядюшка-фронтовик, обучивший меня боксу и самбо, мне популярно объяснил без околичностей, что без этой революции-ведьмы, кухаркины дети неграмотных родителей из семьи стрелочника, они с отцом, не поступили бы никогда, после бесплатного обучения в средней школе, в инженерные вузы.
Борис Леонидович усмехнулся и, покачивая головой, что-то вспоминая, сказал после затянувшейся во время чинной прогулки паузы:
– Я помню этот емкий опасный образ ведьмы-революции у Пильняка в романе, где речь идёт о событиях голодного 1919-го года, знакового «голого года», сокрушившего все привычные для русской души устои и уклады спокойной, безопасной жизни… Вот цитата из романа: «Слышишь, как революция воет? Как ведьма в метель!»
– Спасибо, что напомнили про «вой революции», что воет, «как ведьма в метель». Странно было услышать от вас про филиппики Есенина, а вот панегирик вашего тёзки своему соседу по Переделкино Пильняку мне близок. В 1931-м Пастернак посвятил Пильняку стихи с дарственной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь». Вы мне дали цитату про ведьму-метель, позвольте и мне процитировать Пастернака…
– Пастернак, что, ваш любимый поэт?
– После Есенина, Лермонтова и Тютчева… и других, в десятку любимых точно входит ваш тёзка. Итак, Пастернак Пильняку: «Иль я не знаю, что в потёмках тычась, вовек не вышла б к свету темнота, и я – урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь с пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой корысти косней? Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста».
– Вы считаете это стихотворное посвящение абсолютным шедевром, Александр?
– Конечно, нет… «Не мерюсь» – ляп для профи, это из лексикона начинающего стихотворца, но про «вакансию поэта» сильно сказано. И рифма классная для профи «тычась – тысяч», но она здесь в единственном числе, остальные рифмы точны, но банальны… Ведь тот же ваш тёзка высказывал устно претензии к Матусовскому претензии, что тот «украл» у него рифму «Искоса – высказать». Помните в «Подмосковных вечерах»: «Что ж ты милая, смотришь искоса, низко голову наклоня, трудно высказать и не высказать то, что на сердце у меня». К тому же в народной песне дичь стоит в виде слова для рифмы «наклоняя – дня». Надобно бы сказать – наклонив…
– Вы, Александр, явно заслужили после разъяснения мне того, на что я никогда не обратил бы внимание, прочтения «Повести о непогашенной луне». Как прочитаете, мы обсудим с вами её во время нашей очередной вечерней прогулки после ужина, если погода и врачи позволят…
Разумеется, эту «Повесть» Александр одолел за полночи на своей больничной койке в палате при приглушенном свете настольной лампы, прикрытой полотенцем. И в тот же вечер удостоился компании тёзки знаменитого поэта для обсуждения прочитанного. К ним хотел присоединиться Юрий, но профессор вежливо отшил того, мол, у нас один запланированный разговор – не для непосвященных. Беседу начал издалека:
– В этой знаковой, опасной для власти повести, догадываетесь, наверняка Александр, современники Пильняка увидели недвусмысленную аллюзию гибели на операционном столе председателя РВС, военкома Фрунзе… Смерти, якобы инспирированной вождём, генсеком Сталиным…
– Ну, это понятно… Только задаёшь себе вопрос – какая разница, было ли это сделано по приказу сверху или без всякого приказа, случайно ли, в силу плохо ли, неверно ли понятой исторической целесообразности… И оттого эта повесть выглядит как пасквиль и оправдание зла при яркой луне…
– Вот вы о чём… В лапидарном предисловии Пильняк хитроумно использует литературный приём «скрытой тайнописной подсказки читателю», когда просит того не искать в повести подлинной исторической правды в действе и судьбах героев. Пишет с присущим ему замутнением исторической оптики: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть Фрунзе осенью 1925 года. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, виде его мельком раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю. Всё это я нахожу сообщить читателю, чтобы читатель не искал подлинных фактов и живых лиц». Но потом при других обстоятельствах его опалы вынужден будет признаться, что соответствующую информацию о покорности командарма Гаврилова, вынужденного из-за партийной дисциплины покорно лечь под нож лучших хирургов страны для операционного излечения или удаления язвы, получил от критика Воронского и Гамбурга, сподвижника Фрунзе….
– Гамбург – это старинный товарищ Фрунзе Попов, с которым командарм встретился в вагоне поезда?..
– Вряд ли.
– Но роль Попова и его дочки Наташи по-своему мистическая в свете того, что Гаврилов (Фрунзе) почему-то захотел повидаться с другом Поповым и Наташей… Дальше Гаврилов сажает Попова в свою машину и выжимает полный газ, с риском для жизни обоих при луне. А потом Гаврилов ложится на операционный стол к лучшим хирургам Кремлевки, профессорам Лозовскому и Кокосову… Но почему-то введенный хлороформ не действует, хирурги долго не могут начать полостную операцию Гаврилов, наконец, засыпает, хирурги начинают оперировать командарма, после нужного разреза хирурги видят, что язвы не было или язва зажила… И вдруг у пациента пропадает пульс, нарушается и прекращается дыхание, Гаврилов обречен…
– В вашем голосе чувствуются скептические нотки…
– Как без них, Борис Леонидович. Не верю писателю, по почину Станиславского, лажу вижу, исходя из своего скромного операционного опыта потребления хлороформа. В повести меня ввела в ступор убийственная фраза: «Организм командарма, не принимавший хлороформа, был отравлен хлороформом». О действии хлороформа на пациента узнают задолго до операции даже в сельских больницах… А тут Кремлевка… Значит, лажа сотворена писателем, либо лажу на блюдечке с голубой каемочкой преподнесли злопыхатели Воронский, Гамбург и сотоварищи-троцкисты…
– А где вы увидели мистику в повести?
– Развитие мистического сюжета на этом месте очевидной лажи не завершается… После государственных похорон Гаврилова (Фунзе), лёгшего под нож согласно приказу «негорбящегося человека» из «дома новый первый», Попов получает письмо с
