— Я - русский эмигрант и не обязан никому в отчете! Я в состоянии заплатить ювелиру и поеду в такую страну, где эмигранты могут жить беспрепятственно.
— Зачем же вам так расходоваться и платить за обманувшую вас женщину? — насмешливо спросил начальник сыскного отделения. — Теперь несомненно констатировано, что Мирцль вас обманула: она бежала с силачом, подвизавшимся на подмостках того же кафешантана и оставившим на память о себе дирекции сада свое трико и свои гири.
— Ах, каналья! — воскликнул очень искренне Рогов.
— Не беспокойтесь, — сказал директор, — их разыщут. Мы не теряем также надежды определить и вашу личность. Вам лучше ради сокращения томительного пребывания в заключении облегчить нашу задачу.
— Я ничего не могу сказать вам, кроме того, что уже известно, — ответил Рогов. — Я действительно профессор Койкин и, чтобы эмигрировать из России, воспользовался паспортом Барташева. Но никаких преступлений я не совершал, и рано или поздно вы должны освободить меня.
Однако директор сыскной полиции, конечно, не проникся его доводами.
Рогова уже хотели отвести обратно в одиночную камеру, но он как бы вдруг спохватился:
— У меня отобрали решительно все, что было при мне. Не существует никаких оснований, а еще того менее доказательств, предполагать, что найденные при мне капиталы чужие. Я должен подчиниться силе, но вы не можете морить меня голодом. Я прошу выдавать мне достаточно денег на мои личные нужды.
— Откройте нам свое инкогнито, докажите нам неопровержимо принадлежность вам этих сумм, — ответил директор полиции, — до той же поры я не разрешу вам выдачи ни одного крейцера [2].
— Что же мне, умирать с голода, что ли, прикажете?
— Вы будете получать арестантскую порцию, — решил начальник.
Рогов выругался по-русски, что, конечно, нисколько не помогло.
Часа через два после допроса его повели гулять в маленький дворик. Эта одиночная прогулка продолжалась не более десяти минут. Рогов не знал главной ее цели, а между тем с него в это время было снято несколько фотографий.
Дело закипело быстро в опытных руках тех лиц, которые посвятили свою деятельность охранению общества от подобных плутов. От настоящего Константина Константиновича Адриянова узнали в точности число, когда со скорым поездом ехал с ним из Петербурга до Варшавы неизвестный человек, именовавший себя профессором Койкиным. Всякие сведения о нем во всей своей полноте были отправлены в Петербург, дабы там навели нужные справки.
Между тем Рогов недолго оставался в одиночестве. Его перевели в другую — более обширную — камеру с двумя кроватями, где помещался какой-то довольно приличный человек. Сейчас же завязалось знакомство, и арестованный начал с того, что признался, за что он содержится. Но Рогов не поддавался этому благому примеру. Он радовался товариществу, тем более что сидевшему с ним субъекту разрешалось покупать все съедобное на собственный счет и он охотно делился, однако, будучи уже ранее знаком с тюремною жизнью, Рогов предпочитал болтать о совсем посторонних предметах и на все вопросы заключенного отвечал, что он — эмигрант и что подозрение на него навело одно обстоятельство, никакого значения не имеющее. Это упорство повело к тому, что через три дня он снова очутился в одиночестве и на арестантских скудных харчах.
Тогда Роман Егорович стал бесноваться. Однако никакие его заявления ни к чему не вели и на все его просьбы ему отвечали:
— О вас идет переписка. Докажите так, чтобы не было сомнения, кто вы, и вас скоро отпустят. По телеграфу из Петербурга директору нашей сыскной полиции сообщено, что ниоткуда никакой профессор Койкин не эмигрировал.
— Это они нарочно телеграфируют; а я вам говорю, что моя настоящая фамилия — Койкин. Чего вы еще от меня хотите?
— У нас в Австрии тоже строгие законы относительно русских эмигрантов, — ответило ему тюремное начальство. — Мы связаны конвенцией и убежища у себя не можем давать.
— Так отпустите или довезите меня до любой границы, и я уеду в Швейцарию или Англию, — предложил Рогов.
Но его не отпустили.
Так прошло несколько недель. Роман Егорович совсем оброс бородою и волосами, значительно похудел и только утешал себя тем, что все-таки в его тайну никому не проникнуть.
Однажды его потребовали к допросу, и дорогою в коридоре служитель сказал ему, что, кажется, его делу конец.
Рогов воспрянул было духом, вообразив себя спасенным, но не тут-то было. Директор сыскной полиции сидел на этот раз с двумя какими-то личностями, из коих один обратился к Рогову с заявлением на русском языке:
— Вы не то лицо, за которое себя выдаете. Вас зовут Романом Егоровичем Роговым, и вы взяли из банка «Валюта» в Петербурге по подложным документам чужой вклад на полмильона рублей.
— Это надо доказать!
— Все доказательства уже собраны, — ответил тот же господин. — Судебный следователь уже давно заподозрил ваше ложное самоубийство. В Швейцарии арестовали Смирнина, а в Петербурге — Мустафетова. Оба они вас выдали.
— Подлецы!
— Снятые здесь, в тюрьме, во время ваших прогулок фотографии были своевременно пересланы к нам, и по последней из них вы были узнаны целым рядом свидетелей. Я командирован петербургским сыскным отделением сюда, чтобы окончательно обличить вас. Вы будете выданы русским властям.
Рогов поник головою; протестовать оказывалось невозможным. Его отвели обратно в камеру впредь до отправления домой.
Дело оказалось простое.
Лодочник, отпустивший Рогова одного в шлюпке, соскучился ждать и обратился к кому-то на пристани с вопросом, для кого предназначается данное ему письмо. Надпись на конверте, гласившая «госпоже Полиции», возбудила чрезвычайное удивление. Сперва подумали: не шутка ли это? Предположение простой шалости имело тем больше оснований, что Рогов, как оказалось, вышел навеселе из знаменитого ресторанного сада. Публики прибывало все больше. Каждый расспрашивал яличника и давал свой совет. Кем-то решено было все-таки за лучшее отправить лодочника с письмом в ближайший участок.
Там прочитали следующее заявление:
«Я покончил самоубийством вследствие полного пресыщения жизнью. Прошу в моей смерти никого не винить, а всех тех, кого я в жизни обидел, прошу меня простить. Роман Егорович Рогов».
Шлюпку, брошенную беглецом, нашли рыбаки только на следующий день. В ней, как известно, находились одежда Рогова, несколько вещиц и в кармане — бумажник с его паспортом.
Казалось бы, и делу конец. Но, когда привезли из Швейцарии Смирнина, который на первом же допросе все чистосердечно рассказал, судебный следователь сделал распоряжение о розыске и личном задержании Романа Рогова. На что полиция немедленно донесла ему о самоубийстве такового, утопившегося тогда-то, невдалеке от речного яхт-клуба.
Судебному следователю, разумеется, потребовалось лично проверить это. Был вызван яличник, а затем и служащие в том ресторане, где пировал Рогов перед отъездом на лодке. Сведения, добытые от всех этих свидетелей, привели судебного следователя к заключению, что самоубийство было только разыграно, никогда Роговым не совершалось и что он теперь скрывается где-нибудь под чужим именем.
Однажды к следователю явился помощник начальника сыскного отделения с рассказом о том, что венской полицией задержан русский, выдававший себя там за Адриянова, но переехавший границу с варшавским паспортом Барташева.
— Что же вы полагаете? — спросил, еще не догадываясь, следователь.
— Этот гусь, — стал разъяснять помощник начальника сыскной полиции, — выдавал себя в Варшаве за профессора Койкина. Оказалось, что профессор Койкин познакомился с Адрияновым в пути из Петербурга в Варшаву и этот переезд начался вечером того дня, когда Рогов разыграл комедию самоубийства.
— Соберите по этому делу самые подробные данные, — распорядился судебный следователь. — Сразу, разумеется, вполне уверенно утверждать ничего нельзя, но почем знать? Вы, может быть, попали на след.
Первые присланные из Вены фотографии не удовлетворили желаний и надежд полиции в Петербурге. На справки о профессоре Койкине ушло немало времени, в течение которого, впрочем, Рогов успел обрасти волосами.
Никакого профессора Койкина не нашлось, а все те Койкины, которые в действительности существовали, оказывались вполне честными и уважаемыми гражданами.
Венская полиция тоже не упускала ничего, могущего послужить в пользу разъяснения истины, и по распоряжению тамошнего директора, сразу догадавшегося, что задержанный у них русский прибегнул к возможному изменению своей физиономии, с него были сняты вторичные фотографии. Едва их получили в Петербурге, один из агентов сыскной полиции, под наблюдением которого находилась самая большая гостиница столицы, радостно воскликнул:
