41
Из газеты: ВЕШКУРОВ, ПОЛЕГЧЕ, ОСТАВЬ СТАРЫЕ УХВАТКИ!
Главой заготовного цеха кожзавода является Вешкуров. Он большой спец, да еще старый.
Решил производство поставить. Дело, конечно, хорошее, но беда, когда в этом случае он применяет старые выходки, в наше время отжившие.
— Выгоню, уволю…
Рубит сплеча спец Вешкуров.
А завком, а РКК, а производственная ячейка разве вам, дорогой товарищ, позволят самочинно это сделать?
Нет, не позволят, и даже не позволят применять старые отжившие методы увеличения производительности труда.
Некоторые работницы волком воют от вашего административного режима.
Не забывайтесь, гражданин Вешкуров!
Если вы и хороший спец, но если с рабочими держите себя, как старый Держиморда, то, извините, и к вам мы можем применить то же самое.
Ячейковая ПРОИСШЕСТВИЯ
Гр-ка Рылова в гостях у подружки гр-ки Безматерных в компании других визитеров напилась самогона и бражки, от которых тут же скончалась.
Поставщица кумышки гр-ка Курдюмова и радушная хозяйка привлекаются к ответственности.
Снизу послышался шум. Это опять дежурные изгоняли из губрозыска Бабина. В то время, когда началась история с убийством Черкиза, нищему досталось изрядно: его вызывали, снимали показания, привозили из каких-то притонов совершенно бесчувственного, протрезвляли и снова допрашивали, сажали в «байдарку», опять выпускали. Однако, так и не добившись твердого ответа на вопрос, что делал Бабин после того, как покинул дежурку за двадцать минут до начала операции, — решили отступиться. Правда, с Бабиным была еще одна закавыка: доставив нищего в губрозыск в день происшествия, его первым делом тщательно обыскали, но никакого оружия при нем, несомненно, не было. Не мог же он его где-то раздобыть за двадцать минут! За такое время и здоровый человек еле успел бы быстрым шагом дойти до «Медведя», а Бабин-то одноногий! Так возились, возились с ним впустую — и отступились. Но не тут-то было! Начались дожди, и нищий, приобыкнув в губрозыске, стал наведываться в него запросто, в любое время дня и ночи. Здесь ему было сухо, тепло; хоть и покрикивали, однако не обижали. Вид его, рвущегося вечером со скандалом и криком в «байдарку», а утром выспавшегося, весело настукивающего деревяшкой навстречу идущим на работу сотрудникам, стал вскоре всем окончательно невыносим, и уже проклинался на все лады Ренатка Динмухаметов, задержавший его с краденой рваной шалюшкой на шее, тем более что сам Бабин к той краже не имел, как оказалось, ни малейшего отношения, а выпросил шаль у одной из своих кавалерок-бродяг. Он приходил в губрозыск и днем, трезвый, палил внизу цигарки или разговаривал во дворе со своим подопечным Терешкой. Войнарскому даже советовали выставить пост на входе, дабы оградиться от Бабина и прочих докучливых посетителей, но он сказал так: «Хотите, чтобы к нам народ перестал ходить? Чтобы работать не мешали? Нет уж, пускай лучше мешают, тормошат немножко. А иначе зачем мы нужны? Разогнать, и дело с концом». Посудачили об этом, но спорить не стали, и Бабин продолжал свои визиты. Боялся он здесь только одного человека: старика Вохмина, потерпевшего по делу об убийстве жены. Вохмин так сурово разговаривал с ним, так громогласно обличал его, закосневшего в самых гнусных пороках, что нищий мгновенно стушевывался и исчезал. К Вохмину тогда тоже поцеплялись немного, но слишком скорбен и бестолков был его вид, чтобы можно было замыслить какие-то обвинения в адрес этого удрученного горем человека. И ответ его на вопрос, куда он делся в вечер операции, был прост и естествен: увидав, что никому до него нет дела, поплелся он тихонько на кладбище, поплакать на могилке жены…
Перед тем как заявиться в губрозыск, Бабин всегда высматривал, там ли старый Спиридон. Если тот сидел внизу, на обычном своем месте, бродяга уходил и прятался где-нибудь за углом, а как только старик покидал учреждение, врывался туда и принимался бушевать.
— Что есть человек?! — орал он. — Гиероглиф!
А когда его начинали утихомиривать, пел, принимая позы распинаемого мученика, песни духовного содержания, чаще всего «В бездне греховней валяяся, неисследную милосердия призываю бездну…»
Слушая доносящиеся до кабинета возню и ворчание, Кашин тосковал. Его уже не радовало, как еще недавно, воцарение внизу Бабина, которое означало раньше некую отраду: что уплелся наконец этот постоянно надрывающий душу Семена старик Вохмин… Дело об убийстве его жены, висящее на Семене, двигалось, двигалось с большим скрипом да понемногу и совсем притихло. Выбраны, перебраны были не по разу все свидетели, все возможные улики, и теперь совсем не за что было зацепиться. Войнарский не торопил его: выслушивал, давал советы, но, как в последнее время начал понимать Кашин, сам в раскрытие преступления не очень-то верил. Для агента наступила какая-то странная пора полудействий-полубездействия, тягостная в первую очередь потому, что теперь аппарат губрозыска работал в полную свою мощь и силу, люди валились с ног, сутками не отдыхая: заканчивалась ликвидация Черкизовой банда. И вот в этой-то работе, в выполнении которой он считал себя главным лицом, Кашин как-то сразу оказался не у дел. Другие бегали, стреляли, разрабатывали хитроумные оперативные комбинации, а он все копошился с делом, которое, похоже, все равно придется сдавать в архив нераскрытым. Он-то думал, что после того, как его стараниями угрозыск начал одну из самых блестящих своих операций, взметнется новый виток его жизни, яркий и опасный, тернистый и героический, и там, на этом витке, он будет уже царить в ином обличии: в некоем сияющем ореоле бесстрашного и мудрого оперативника, почти легенды, каким был в свое время Миша Баталов.
Он даже замыслил обмен новеньких хромовых сапог на старую, давно потерявшую свой вид и блеск кожаную тужурочку. У Баталова такой тужурки никогда не было, но ведь Семен считал, и не без оснований, что в бою, проигранном самим Мишей, он вышел победителем и теперь имеет право на почести, по крайней мере равные тем, какие некогда воздавались Баталову.
Формально так и выходило: чествовали, хвалили, наградили, благодарность в приказе… А по сути все осталось по-старому. Больше того — стало хуже, чем раньше. Дело не в ребятах — он на них хоть и обижался поначалу за то, что их отношение к нему ничуть не стало более уважительным, но, в конце концов, это можно было пережить. Войнарский — вот кто стал главной загадкой! Нет, он по-прежнему был с агентом ровен и приветлив, к месту упоминал о его заслуге, но, тем не менее, от-дальнейшего участия в ликвидации Черкизовой банды отстранил и серьезных дел больше не поручал.
За всем этим была теперь для Семена не жизнь, а сплошная серость и мука. Надьку надо собирать в школу — на это уплыл уже пиджак от дареного костюма, да вдобавок придется опять нести часы в ломбард, к хитрому оценщику… Симочка Караваева, к которой он после разговора со Степкой заходил подряд три вечера, надеясь все-таки на лучшее, наотрез отказалась выйти с ним на улицу, ссылаясь на дождь, и вообще всячески намекала на позднее, неподходящее для визитов к порядочной девушке время. Невольно вспоминались куплеты прелестной Абрикотины, которые Кашин, страдая, повторял про себя:
Боже мой! Что за срам!
Меня бьют по щекам!
И за что я страдаю всечасно?
О, мой бог! Неужли
Мне терпеть, чтоб могли
Все меня обижать так напрасно!..
«О Карабосса!» — вздыхал он.
Все заблуждались, все страдали — о себе, друг о друге, каждый занимался своим делом, большим или маленьким, но никто, а тем более сам Кашин, не подозревал, что именно он стоит сейчас ближе всех к разгадке вопроса, занимающего массу людей в городе — от секретаря губкома, начальника ОГПУ, Войнарского до любого рядового сотрудника. Ибо что был Черкиз, по сути обыкновенный бандит и убийца, по сравнению со зловещей тенью, стоящей за его плечами? Называлась тень: Лунь.
Абдулка бежал к домзаку, размахивая маленькой холщовой торбочкой. В торбе были хлеб, сахар, огурцы, помидоры и немножко табачку. Все это предназначалось к передаче задушевному дружку Ваньке Цезарю, томящемуся в «предварилке» уже два месяца. Передачку сгоношили вместе с Малаховым — тот принимал в судьбе Абдулкиного приятеля самое искреннее участие. От Цезаря только один раз удалось получить весточку. Эти каракули они разбирали втроем: Абдулка, Николай и Маша — целый вечер и поняли только, что жизнь у Ваньки идет в основном «щисливо», насчет дальнейшей дружбы у него намерения ясные («сука буду не брошу»), а больше всего просит передать привет маленькой подруге, бродяжке Верке Пиратке, и также просит жратвы.
Корявое послание было принято к сведению. Верку Пиратку Абдулка так и не нашел — по слухам, она смылась из города; насчет же жратвы Цезарю грех было обижаться: и так таскалась она ему в торбочке почти что каждую неделю, хоть недовольны были надзиратели и приходилось их всячески уговаривать и задабривать. Но оттого, что не оставляет он в беде сокровенного друга, облегчает ему жизнь сколько возможно, Абдулка был счастлив. Вот и сейчас он скакал посередине пыльной, заваленной конскими яблоками, улицы, стегал себя торбой по ногам и пел:
