Пройдя вдоль канала, разглядывая безлюдные катера и яхты, я свернул к мосту Генриха Четвертого. Неподалеку от моста мигал лампочками цирк-шапито, и из него выходили довольные дети. Тучи уползли с неба, и задорное предновогоднее солнце заморгало над Парижем.
Посреди моста у пешеходного пятачка стоял уже знакомый мне типчик с картонкой; стоял, потупив очи долу, и просил денег. Никто не останавливался, чтобы подать. Тачки пролетали мимо с бодрым буржуазным напором.
Загорелся зеленый свет, я зашагал по «зебре» и оказался возле побирушки. Рука машинально вытянула из кармана бумажку в пятьдесят франков. Положил купюру в баночку, и побирушка сказал потусторонним голосом:
— Мерси, мсье.
Сразу стало неловко за чувство неприязни, которое вызвал гражданин с картонкой.
— Не переживай, — посоветовал я. — Вольтер говорит, что все пройдет, все пофигу. Все изменится к лучшему.
Слишком много я вчера выпил и общался с соотечественниками — поэтому по-русски и заговорил.
— Вольтер говорил не так, — неожиданно по-русски же ответил бедняк. — А за милостыню спасибо.
— Русский? Что же ты, гад, делаешь?! — не удержался я.
— Я здесь докторскую диссертацию пишу о братьях Клуэ. Я тут, пардон, на квартиру подрабатываю. Вызывать жалость — тоже профессия.
— Что за братья-то?
— Были такие.
— Дурдом, — отмахнулся от исследователя и пошел дальше по улице Сен-Луи, пересекавшей островок с таким же названием.
Встречные машины с трудом могли на ней разъехаться. Узкие и высокие дома, на первых этажах которых торговали новыми картинами и старыми книгами. Над проезжей частью висели огромные часы с римскими цифрами на циферблате. Я обнаружил небольшую церковь и поднялся по ступенькам к дверям, прочел, как мог, расписание работы. То ли церковь, то ли концертный зал. Сегодня в восемнадцать тридцать, кажется, концерт органной музыки.
Перейдя по коротенькому мосту на остров Ситэ, я скоро оказался под кричащим каменным человеком на боковой стене Нотр-Дама. Человек кричал среди кричащих же чудищ. И чего он орет?.. Миновав собор и перейдя мост, вышел на набережную. Лишнее время уходило медленно. Я стал рыться в книжных развалах, не рассчитывая что-либо найти, но нашел. «Франко-русский разговорник», изданный в Москве еще до смерти Сталина. Раскрыв его посредине, прочел первую же предложенную для разговора фразу:
— Где я могу купить калоши? У пё ж'аштэ де каучук?
И действительно — где? С этим вечно проклятым русским вопросом я и пошел по набережной дальше. Остров Ситэ, напротив, походил на гигантскую атомную подводную лодку с рубкой Нотр-Дам, с перископом соборного шпиля. На носу лодки, словно флаг, торчало деревце. До Вольтера оставалось рукой подать, и я подал, спустился вниз, прошел вдоль воды до «Маргариты». До условленной встречи оставалось еще несколько часов, и я не собирался тут задерживаться, хотел лишь проверить — не уплыла ли куда-нибудь шхуна Габриловича? Шхуна не уплыла. Более того, трап оказался спущенным, а по палубе хромал мой вчерашний приятель Митя.
— Эй! — крикнул ему, и Митя поднял голову. — Где я могу купить калоши? — задал понравившийся вопрос из разговорника.
— Здесь, — ответил Митя, не удивившись ни моему появлению, ни дурацкому вопросу.
Я взбежал по трапу на борт, и мы спустились в коридорчик. Митя проковылял на кухню — и я за ним.
— Что будешь пить, покойник? — спросил он.
— Почему покойник?
— А кто же еще! С шефом такие номера еще ни разу не проходили.
— Со мной — тоже.
— Чай? Кофе? Водки стакан могу налить.
— Только не водку! Чай.
Мы стали молча пить чай, и я еще раз разглядел собеседника. Худое небритое лицо со старомодными очками, жилистое тело и сутулая спина. Советская тельняшка и треники со штрипками… Он скорее походил на заблудившегося геолога.
— А я когда-то землю рыл, — неожиданно сказал Митя.
Даже не мне сказал, а так — в пространство.
— В каком смысле?
Митя встрепенулся, вспомнил обо мне и посмотрел с неприязнью:
— Археолог я. Специалист по бактрийским захоронениям.
— Поэтому ты меня все время покойником называешь?
— Не поэтому.
В древности в могилы укладывали то, что могло пригодиться усопшему в ином мире, — любимого коня, оружие, жену и драгоценности. А что надо мне в ином мире? Или в этом? Что положить в гроб? Или — что постоянно носить в кармане? И вообще, где я могу купить калоши?.. Постоянно я ношу с собой наган и таджикский нож. Наган — это запятая, нож — точка. Иной же мир, если он способен чем-нибудь отличиться от этого, если в нем живут души тех людей, что существовали на земле… Может, и жизнь на земле — это уже иной мир?.. Ни на один вопрос так и не дано ответа. Где я, в конце-то концов, могу купить калоши?! Нет ответа, как и нет калош…
— Почему ты не свалишь?
Митя дичится, смотрит исподлобья.
— А куда? — отвечает вопросом. — И я не могу. Я на шефа работаю.
— Но шеф-то свалил. Он хоть появится, как мы с ним договаривались?
— Шеф всегда появляется, если сказал.
— И что вы к этой Сене прицепились, если так опасно?
— Мы не прицепились… Шеф тоже археолог.
— Значит, вы оба археологи в прошлом?
— Археолог — это навсегда!
— Про Габриловича не скажешь.
— Он талантливый. Он был самый талантливый среди нас. У нас тогда нервы не выдержали, и я первый предложил.
— Что предложил?
— Предложил взять золото из бактрийского захоронения. И сам первый взял. А после все так и пошло.
— Теперь вы чужое золото отмываете.
— Это меня не касается… Я лучше водки выпью.
Ловким движением Митя достал из-под стойки бара «маленькую», порылся в холодильнике, изъял из его недр пару шершавых плодов киви.
— Я пойду, пожалуй. — На водку смотреть не хватало сил. Это с одной стороны. С другой же, хотелось выпить стакан, забыться, открыть глаза и очутиться в Питере. — Жди меня к ночи.
— Угу, — буркнул археолог мне в спину.
Хорошо, что не выстрелил. Стрелять Мите не имело смысла. И пожалуй, не из чего. У нас с Митей и Габриловичем вооруженный нейтралитет. Петр Алексеевич накачивал меня, старался превратить в народного мстителя, и я им в общем-то и так стал. Только убивать не хотелось. Это с Никитой я не мог по-другому. Ведь Никита был другом. Он начал, продавая себя, продавать всех нас, наше поколение. Думаю, он теперь мне спасибо говорит. Все равно бы он плохо кончил, а так — кончил хорошо. Теперь Никита герой, и каждое новое поколение станет молиться на его могиле, как это происходит на могиле Моррисона…
— Только не спи крепко, Митя.
— Не буду.
Поднявшись на набережную и перебросив сумку через плечо, побрел без цели. Темнело. Мне не хотелось болтаться по местным буфетам. Так можно и умереть от кофеина.
Я посидел на камнях возле Нотр-Дама, наблюдая оживление предвечерней публики. После зашел внутрь. Внутри собор кажется по-настоящему огромным. В дальнем конце за деревянной загородкой пел хор. Я посидел посреди зала на стуле, поглядывая на молящихся и на праздношатающихся, и вспомнил о концерте на Сен-Луи. Туда и отправился, опять пройдя под кричащим каменным человеком. Стало прохладно, и я поднял ворот плаща. По узенькой улочке Сен-Луи не торопясь брели усталые туристы — они легко угадывались по тому, как любопытно крутили головами. Я не хотел быть похожим. Я не крутил. За вторым перекрестком шпиль церкви и круглые часы, посмотрел на свои наручные. И те и другие показывали восемнадцать двадцать.
Поднялся по ступенькам, зашел за старинные двери, стал искать глазами кассу, намереваясь приобрести билет. Не обнаружив кассы, сделал, робея — а вот на пьяном Монмартре не боялся! — несколько шагов налево в зал. На стульях, поставленных рядами, сидело с дюжину немолодых французов и француженок. Ко мне подошел улыбчивый человек в белом балахоне и протянул что-то вроде журнала. Внутри оказались ноты и слова песен. Я сел на стуле посреди зала и стал осматриваться. Богатый алтарь и скульптура Богоматери. Еще с пару дюжин французов село на стулья, и под тихую музыку появился еще один мужчина в балахоне — старый, седенький, похожий на Вольтера, как я его себе представлял.
Продолжилась музыка, и начались слова:
— Дома… Домини… Эст…
Скоро я понял, что вместо концерта попал на мессу. Я не собирался молиться, но уходить было поздно и неловко. Еще Генрих Четвертый заявил: «Париж стоит мессы». Старик Генрих был прав.
Затем публика поднялась, люди раскрыли журнальчики и запели. И я тоже зашевелил губами.
Седенький дедушка продолжил говорить непонятные, но умные слова:
— Дома… Домини… Эст…
Все у них мило, весело, легко и чисто; чистые костюмы, улицы, даже на пляс Пигаль окурки не валяются. Посмотрел бы я на их раскосые лица, когда б мои предки ушли на север в леса. Триста пятьдесят лет бесконечных разборок со степью. В итоге степняки стали оседлыми и стали креститься, а славяне стали скуластыми, покорными, упорными, неопрятными, стали брать взятки и теперь продолжают азиатчину. Остановиться не могут татаро-монгольские кремлевские вожди! Тут национальность не важна. Главное, в Москву, в Кремль въехать — сразу татаро-монголом станешь…
