Седенький дедушка продолжил говорить непонятные, но умные слова:
— Дома… Домини… Эст…
Все у них мило, весело, легко и чисто; чистые костюмы, улицы, даже на пляс Пигаль окурки не валяются. Посмотрел бы я на их раскосые лица, когда б мои предки ушли на север в леса. Триста пятьдесят лет бесконечных разборок со степью. В итоге степняки стали оседлыми и стали креститься, а славяне стали скуластыми, покорными, упорными, неопрятными, стали брать взятки и теперь продолжают азиатчину. Остановиться не могут татаро-монгольские кремлевские вожди! Тут национальность не важна. Главное, в Москву, в Кремль въехать — сразу татаро-монголом станешь…
Ночной леденец на лужах быстро таял, еще вкусно хрустя под копытами. Князь объехал войско. Войско как войско. Но мало, очень мало. Когда солнце поднялось над заречным бором, пришло доброе известие — боярин Третьяков успел набрать еще тысячу ополчения, даже снарядил их по случаю с помощью костромских купцов вполне сносно. Тысяча была на подходе. «А брат? Он-то как же?» — выплыла тревожная мысль.
Время шло. Ждали. Давно вернулся сторожевой отряд, подтвердивший, что орда идет.
Ждали долго, до боли в висках, но все равно орда появилась неожиданно. Словно большая злая собака, вылетела из-за бора скопом и устремилась к реке. Вот уже несколько тысяч всадников, казалось, беспорядочно скачут вдоль реки — туда и обратно. Редкая пока стрела свистит в воздухе. Среди княжеских пешцев кто-то ойкнул и осел на землю. А конников все прибывало на поле перед бором. В грязных, мехом наружу тулупах они дыбили коней возле самой воды, кричали, пускали стрелы, мчались обратно. В грязно-серой ордынской коннице появились и более богатые тона — это из-за бора показалось окружение темника: там золотились стремена, уздечки, дорогие халаты, шубы и ножны.
Вернувшись от малого брода, Сашка крутился возле пушек, командуя зарядными. Пехота, ощетинившись сулицами, сомкнула в два яруса щиты и из-за щитов пристреливалась к другому берегу — стрелы с коротким свистом исчезли в воздухе. Несколько ордынских всадников попадало с коней в разбитую тысячами копыт глинистую коричневую грязь.
Беспорядочное движение на той стороне быстро организовалось: широкой лентой конница отбежала к бору, перестроилась, замерла, словно размышляя о чем-то…
Берега возле брода были низкие, отлогие, даже крестьянская телега проходила здесь. Выше и ниже брода начинался кустарник, и там текла уже темная глубокая вода, прибивая к берегам листья и сучья…
С криками, разбивая течение на тысячи тяжелых брызг, конница врезалась в воду, тут же увязая в ее плотной массе, и тут же пальнули «тюфяки», повалив десятка два всадников вместе с лошадьми. Изувеченные тела понесло течением, но их место заняли другие, добрались до середины реки.
Над рекой косой ливень стрел ордынцев. Чуть пожиже, но целенаправленней в живую плоть бьют из луков пешцы, сшибая всадников, губя выносливых степных коней…
«Продержимся», — довольно подумал князь.
Подошла тысяча Третьякова. Две сотни сбежали к реке, усилив береговую рать, остальных князь оставил при себе…
Раз за разом ордынцы пытались пробиться на другой берег, но всякий раз, оставив до полусотни в холодной октябрьской воде, откатывались назад, зло и остервенело били из луков…
Я встал в очередь на причастие. Дедушка-католик а-ля Вольтер чуть заметно улыбнулся, подмигнул — мне так показалось — и положил в мой рот корочку.
Через пятнадцать минут я уже шел по набережной с камнем на сердце. Машин почти не было — воскресный вечер не располагал парижан к автомобильным прогулкам; только на реке одна за другой возникли ярко освещенные прогулочные баржи.
Спустившись на нижнюю набережную загодя, прошел под одним мостом, другим. Слева золотом блеснул подсвеченный купол. Сена набирала декабрьскую силу, вздувалась, поднялась за сутки где-то на метр.
На «Маргарите» опять ни огонька. Митя, наверное, опять завалился в каюте с книжкой, баюкает больные коленки. Только трап отчего-то не втащил на борт. Меня ждет? Зря он так. По этому трапу поднимется кто угодно. Тем более ночь вокруг, почти ночь… А Габрилович? Приезжал он? Приедет скоро? Сделал паспорт? А если — нет? Не следовало его отпускать. А если не отпускать, то что с ним делать? И зачем мне он? Но вдруг… Вдруг все в порядке? Тогда завтра — домой. Пускай не прямо, а криво! Как угодно! Через Балканы, через Огненную Землю, но домой, на засранную и униженную родину. И теперь я ничей, поскольку нет Петра Алексеевича. Теперь я свой и волен возвращаться на Кирочную улицу, чтобы жить с соседями…
Постарался успокоиться, огляделся. «Не слышны в саду даже шорохи…» Сделал шаг по трапу, стараясь не скрипеть. Ступил на борт, покрытый ковровой дорожкой. Замер возле железной двери и потянул ручку на себя — не заперто. «Макарова» я утром переложил в сумку, радуясь, что Лариса и Василий Илларионович не нашли его, когда волокли меня, ушибленного цветочным горшком. А теперь было поздно доставать… Спустился по лесенке в коридорчик. Свет горел. На полу ни соринки. Стены светлые и чистые — на них висят акварели в рамочках. На акварелях пейзане танцуют шейк. Не до крестьян мне сегодня… Волноваться-то так не надо!..
Я остановился возле Митиной каюты и постучался в дверь. Тихо. Открыл осторожно. Лампа горела над койкой. На койке смятое одеяло, а на одеяле лежала книжка. Закрыл дверь и по коридорчику добрался до гостиной — пусто и там. Вернулся к лесенке и от нее свернул на кухню.
Там свет. Там стойка бара, за которой, положив голову на руки, сидел Митя.
— Эй, археолог! — крикнул шепотом. — Спишь, что ли?
Но он не спал. И тут мой взгляд упал на пол и чуть не разбился. Бордовая лужица подползала к ботинкам. Она подползла, коснулась, стала не спеша огибать, двинулась между ног.
Я больше не смотрел на Митю — с ним теперь было все ясно, так же, как в Институте физкультуры с диалектическим материализмом. Меня более интересовала живая движущаяся лужица. Я смотрел, как эта густая жидкость обогнула ботинки, и спрашивал неизвестно кого, уже не сдерживая в вопросе отчаяния и слез:
— Где я здесь могу купить калоши? У пё ж'аштэ де каучук иси?
…Надо действовать, а не бродить просто так возле дома! Хорошо, что кафе закрыто, — меня официант запомнил. Надо действовать, но как? Свет в окнах не горит, и это значит: первое — мадам и мсье еще не вернулись, бродят где-то, проводят приятно и в хороших одеждах воскресенье; или второе — мадам и мсье валяются сейчас у себя в апартаментах с перерезанными глотками ли, простреленными висками ли — неважно! Разберем вариант перерезанных глоток. Прибавим покойника Митю, которого могли укокошить по ошибке. В таком случае можно утверждать — кто-то другой заменил меня и выполнил работу. Вокруг Габриловича и Гусакова идет борьба… Петр Алексеевич и тот человек в гостинице… Суть сражения мне не ясна, но понятно другое — если и Габриловича, и Гусакова отправят на кладбище, то я пойду доживать время на набережную к бомжам…
Я решаюсь. Я более не стану ждать. Мне холодно. Мостовая блестит, как нагуталиненная. Я просто поднимусь на пятый этаж и проверю. Так и делаю, приближаюсь к воротцам и оглядываюсь. Только тачки спят у тротуаров да ресторан еще тлеет в соседнем доме.
Воротца поддаются без усилий. За ними арка и тусклая лампочка над головой. Возле дверей на стене кнопочки. Шифра я не знаю. Если надо, открою запросто. Мне надо, и я открываю, попадаю на винтовую лестницу с деревянными ступенями. После похода на набережную я достал «Макарова» из сумки, и теперь мне нестрашно. «Макаров» покуда в кармане плаща. Вдруг встречу на лестнице добропорядочного квартиросъемщика! Можно человека и напугать ненароком. Второй этаж, третий, четвертый… Я поднимаюсь слишком медленно, реле срабатывает, и свет на лестнице гаснет. На лестничной площадке светятся у дверей пластмассовые пипочки. Нажимаю ближнюю, и свет загорается снова.
На пятом этаже только одна квартира. Она и нужна мне. Достаю «Макарова» и касаюсь виском двери. Чувствую успокаивающее тепло дерева. Ничего не слышу. Ни единого звука не доносится из-за двери. Чуть-чуть надавливаю плечом — заперто. Отодвигаюсь к косяку, чтобы не прошили ненароком автоматной очередью с той стороны, и нажимаю на звонок. Он звенит где-то далеко в квартире. Интересно, сколько в ней комнат? Звоню еще раз — никого нет там. Есть надежда на то, что не валяются в квартире трупаки. Мадам и мсье могли и в другом месте кокнуть, если пошла, как говорится, такая пьянка. И у меня вчера пьянка случилась. Возможно, что самое интересное в Париже я пропил…
Возвращаюсь на улицу и продолжаю болтаться от одного перекрестка до другого. Редко проезжают машины. Вот и еще одна с зажженными фарами выруливает на улицу. Это такси. И именно то, которое я столько времени жду. Оно останавливается возле дома, и услужливый таксист выпрыгивает первым, открывает двери. Изящная, как змея, появляется мадам, за ней и мсье Гусаков возникает на тротуаре.
