Господин Промышленник пожал плечами и осушил чашечку сакэ. Господин Колесо понапрасну ждал, когда тот закончит фразу.
— И потом что? — спросил наконец господин Колесо.
— Они делали это не для своей выгоды, — мягко сказал господин Промышленник. — Они думали о благе Японии.
Господин Колесо пристально посмотрел на господина Промышленника, осознавая, что между ними разница в десять лет, да и дело не в возрасте. Видимо, господин Промышленник не случайно говорил с явной ностальгией о попытке переворота 1936 года и о духе товарищества, проявившемся в ту снежную ночь в Акасаке.
— Может, и так, — сказал господин Колесо, — но сейчас мир иной.
— Это верно, — ответил господин Промышленник без воодушевления. — Мир иной.
Они допили сакэ и позвали женщин.
За двадцать тысяч километров от Токио Том Коно допил свое пиво. В Лондоне было два часа дня. Том сидел у стойки своего излюбленного пивного бара за пинтой любимого им настоящего эля и слушал Тревора, объясняющего, почему непобедима ливерпульская футбольная команда.
— Индивидуальная техника ведения мяча, конечно, — говорил Тревор, — это само собой. Но в команде нет незаменимых. Это культурная команда. Она очень слажена, взаимодействие игроков на поле…
— Ты говоришь будто о фирме, а не о футбольной команде, — заметил Том.
— Вот именно. Ливерпульцы действуют как отлаженная японская компания, прямо как «Сумикава» в первый ее период, когда я пришел к вам работать.
— Теперь «Сумикава» больше похожа на «Эвертон», да?
— Ну, не настолько плоха. Скорее «Ноттс форест», я бы сказал. Блестящий управляющий, много энергии, напористость, но все же команда не классная. Нет агрессивности, нет напора.
Они поднялись и двинулись обратно в офис. В давние времена Том не пошел бы в пивной бар в обеденный перерыв, но теперь у него хватало на это времени. После нескольких недель кропотливой работы ему удалось распутать финансовую «корзиночку», оставленную Симадой и брокерами «Мицутомо» и «Дайниппон». Дальнейшее требовало уже многих месяцев упорной работы.
Вернувшись в свой кабинет, выходящий окнами на собор Святого Павла, Том вспомнил беседу в Тревором. Действительно, европейское отделение банка «Сумикава» уже не пользовалось былым авторитетом. Слишком часто менялось руководство, ушли хорошие люди. Управляя отделением, Том прежде всего повысил в должности Тревора и дал ему возможность брать на работу лучших людей, каких тот мог найти. Том упразднил различия в положении английских и японских служащих и дал всем понять, что продвижение по службе теперь зависит лишь от отдачи работника, от его способностей, а не от возраста, образования или национальности. В офисе восстанавливались дружелюбие и раскованность, когда-то так злившие управляющего Ямагути. Но Ямагути перевели на Хоккайдо заместителем управляющего по общим вопросам в том самом маленьком отделении банка «Сумикава».
Погода в Лондоне ухудшилась. Автобусы и такси включили фары. Купол собора Святого Павла затянуло дождем. Дождь обрушился на башни, шпили и небоскребы Сити. Нигде и никогда в жизни Коно не чувствовал себя так уютно, как здесь и сейчас.
По одинокой горе над старым Киото, по замшелым ступеням, ведущим в храм, взбиралась тень. Двигалась она быстро и мягко, Не касаясь ветвей, хранящих капли дождя, не тревожа лесных голубей. Достигнув верхней ступени, тень остановилась, посторонясь от воды, вылитой сверху через окно монахом. Затем двинулась через двор. У крыльца мелькнула полоска света, дверь отворилась и сразу закрылась.
Тень медленно продвигалась по помещениям храма. Она прошла сквозь дымок фимиама и сутру, читаемую нараспев, и ни одни из монахов не оторвал своих глаз от молитвы. Она сунула нос на кухню, где в большом медном чане варились овощи. Она проскользнула по деревянным коридорам, не скрипнув половицей.
Наконец она подошла к комнатке без окон, где при мерцающем желтом свете Сидел, читая книгу старик. Когда тень проскользнула в полуоткрытую дверь, он поднял голову и улыбнулся.
— Я так и думал, что ты придешь, — прозвучал шепот из репродуктора на столе. — В последнее время я много о тебе думаю.
— Странно, что ты вообще еще можешь обо мне думать. После всего ты должен меня бояться.
Из репродуктора донеслись удивительные звуки. Беззубый рот старика был широко открыт, его грудь вздымалась и опадала.
— Прости мне этот смех, — сказал репродуктор. — Просто ты говоришь сейчас как тогда, когда мой брат впервые привел тебя сюда. Злой, запальчивый мальчишка.
— Я не шучу, дядя. Ты сделался моим врагом.
— Идиот! Ничему не научился!
— Я много узнал о тебе. Ты уничтожил меня, как уничтожил когда-то моего отца.
— Мой брат сам себя уничтожил. Он был храбрый и сильный, но тоже глупый. Я предупреждал его. Он умирал, и я просил его доверить мне твое воспитание, но он предпочел оставить тебя у твоих приемных родителей. И вот результат. В тебе нет скромности, нет смирения, ты ничего о себе не знаешь. Печально…
— Для чего в наше время скромность и смирение? Под угрозой сам дух Японии.
— Дух Японии! Ха-ха! Твои планы, с самого начала бессмысленные, навредили стране и народу. Ты вел к власти врагов Японии, не понимая, что делаешь. Что за каша в твоей голове?
— Это было необходимо, дядя. Мой расчет был на то, что наибольшую часть работы выполнят для нас американцы. И далее — кризис, в котором народ откроет свое настоящее назначение. Катарсис. Народ пересмотрит судьбу страны — об этом мечтал мой отец.
Старик покачал головой. Его шепот ослаб, с трудом можно было разобрать, что он говорит.
— Ты говоришь о своем отце так, будто он был богом, а ведь он приобрел тебя в доме с гейшами, отняв у матери после родов, и не признавал тебя членом семьи. Забудь его! Иначе ты несвободен.
— Я родился как Маруока и умру Маруокой. Отец, затравленный американцами, по сути, так и не успел узнать меня. Всеми моими поступками руководил дух Маруоки. Впрочем, ты, дядя, кажется, давно забыл о нем.
Его голос звучал запальчиво и по-юношески срывался. Старик подался вперед. Морщины на его лице загрубели, как старые трещины на открытых камнях.
— Что ты знаешь о духе Маруоки! — заскрежетал шепот, налившийся новой энергией и перемежаемый прибоем глубокого дыхания. — Твои совершенно абсурдные прожекты опозорили род!
Старик тяжело закашлялся. У него началась отдышка. Ему не хватало воздуха.
— Дядя! Что с тобой? Может быть, позвать кого-нибудь на помощь?
Ответ прозвучал в перерывах между приступами кашля, от которого пламя свечи забилось и заплясало:
— Уходи! Глаза мои не должны тебя видеть! Ты недостоин имени своего отца.
В келье раздался крик ярости, боли, отчаяния, и тень растворилась. Дыхание старика восстановилось через несколько минут. Он вытер чистой тряпочкой глаза, достав ее из рукава кимоно, надел очки и снова уставился в книгу, лежащую на его коленях.
Вскоре единственным звуком, нарушавшим тишину, остался щелчок сиси-одоси, наполняющегося проточной водой и опорожняющегося ее напором.
Три недели спустя, когда склоны гор стали уже ярко-красными, медно-коричневыми и золотистыми, жена фермера, которая убирала солому на рисовом поле, увидела человека, одетого, как она потом вспоминала, в поношенные штаны и рубаху. На голове его была кепка с опущенным козырьком, прикрывавшим глаза. Он не ответил на приветствие, даже не обернулся, а пошел в горы по охотничьей тропке. Перед заходом солнца выше в горах его видели двое туристов. Он продирался сквозь заросли куманики к вершине. В руках у него было что-то, завернутое в холстину. Туристы решили, что это ружье.
Они последние из людей видели Тосио Иванагу живым. На вершине он сел в позу лотоса на теплую каменную плиту лицом к востоку.
К полуночи лес и горы стихли, слышалось только уханье филина. Тело пронизывал холод, но Иванага не двигался. Он не глядел на безоблачное небо, на серебро луны, на Млечный Путь, усыпавший пустоту своим семенем. Он смотрел в эту пустоту, думал о пустоте, готовил себя к пустоте.
Рассвет пришел быстро. Внизу по долине стлалась вуаль тумана. Послышались голоса жаворонков, дроздов и зябликов. Слабо заныли цикады, застрекотал сверчок, на ферме прокукарекал петух.
Иванага подождал, когда красный глаз солнца поднялся над горизонтом полностью. Он хорошо выбрал место: отсюда была видна Фудзияма, и солнце горящим диском вдруг увенчало ее макушку.
Иванага развернул холстину и вытащил самурайский меч. Сталь сияла и переливалась. Меч был изящен, как… танцовщица. Масахидэ поистине был гением!
Иванага вытянул меч в направлении к центру солнца, резко взмахнул им и повернул его кончик к себе. Не отводя взгляда от Фудзиямы, он выдохнул воздух и глубоко всадил острие в живот. Боль пришла как долгожданный друг. Счастьем было с ней встретиться. Иванага глубоко задышал носом. Глаза его блуждали. И все же что-то шло совсем не так, как надо. Он нахмурился, резко выдернул меч. Из раны стали выскальзывать внутренности, лилась кровь.
