— Смерть — это раз и все, свет потух. Надо бороться до конца. И на Сахалине люди живут, — возразил Лыков.
— Только не я. Мне там останется лишь сгореть от тоски. Нет, пусть уж лучше меня здесь удавят в камере, меньше мучиться.
— Яков Ильич, одумайтесь. Облегчите душу, покайтесь в преступлениях и назовите сообщников из полиции. Мы их, стервецов, укатаем в самый ад.
— Я не Яков Ильич, и не Арешников, — устало ответил атаман. — Рассказать все могу. Но не под запись. И вам одному, второй пусть уйдет…
Красовский поднялся:
— Алексей Николаевич, я правда удалюсь. Хоть узнаем, как все было. А там, может, он и передумает.
— Не передумаю. Ну выйди, будь человеком! Я исповедаться хочу перед смертью. Все равно они меня до суда не допустят.
Надзиратель вышел. Лыков отодвинул перо и бумагу, снял с арестанта наручники и сел напротив.
— Я вас слушаю.
— По-настоящему меня зовут Петр Софроньевич Володимеров, — начал бандит. Но запнулся и вздохнул: — Эх… Уж и забыл, как звучит…
Сыщик не торопил, молча ждал.
— Отец мой был купец второй гильдии в Харькове, держал там лавку на хорошей улице. Жили в достатке, бед не знали… — продолжил арестованный. — Как стукнуло мне двадцать пять годов, отец помер. Лавку я стал вести. Ну, жениться надо, невесту уж сыскали. Да произошел тут случай.
Он снова запнулся, но сделал усилие, и речь его полилась ровно.
— Не знаю, что бы со мной было, если бы не пришел тогда в лавку тот солдат. Женился бы я, капитал прибавлял. Был бы сейчас, наверное, мануфактур-советником. Но судьба рассудила иначе. В один недобрый день появился в лавке моей служивый. Слегка во хмелю, но все соображал. Дал он мне пятишницу одной бумажкой и попросил две пачки папирос. Я ему их вручил, одну он тут же разорвал и закурил штуку. Начал я шарить в кассе, а сдачи-то и нет. День только начался, еще не наторговали. Говорю солдатику: нечем тебе сдать, как быть? Позже зайди, все отсчитаю до копейки. А он сразу в крик. Знаю я, как вы отсчитываете! Верни мне мою деньгу, а папиросы свои обратно забери.
Тут и меня зло взяло. Он же пачку надорвал. Куда я ее теперь? Нет, отвечаю, я вскрытую обратно не возьму, ты ее купил. Целую, так и быть, приму, а эту шиш. И начался тут у нас скандал, с руганью и угрозами. Солдат быстро от слов перешел к делу и набросился на меня с кулаками. Это в моей же лавке! Такой скандалист попался, с одного слова огнем загорелся. Не сдержался тогда и я. Взял с весов пятифунтовую гирю да и ухнул ею со всей дури служивого по голове.
— Убили?
— Наповал.
— Что тогда испытывали?
— Ничего не испытывал, кроме злости. Надо же было этому дураку ко мне прийти. И так глупо себя повесть, что до крови дошло. А главная злость у меня была на себя. Зачем, ну зачем я дал себя втянуть?! Выбежал бы на худой конец на улицу, позвал бы городового. Той пачке цена — двадцать копеек! Наш спор разбирал бы мировой судья. А вышло на итог смертоубийство.
— Так вы скрылись из-под стражи?
— Не было никакой стражи, — вздохнул бандит. — Испугался я. Свидетелей нет, как докажу, что тут несчастный случай и что я оборонялся? А еще в ту пору вышла у меня размолвка с полицмейстером. Он повадился товар в долг брать и не отдавать. На восемьдесят рублей взял: коньяки, закуски, сигары, — и все самое лучшее выбирал, собака. И в последний раз я ему отказал.
— Обиделся полицмейстер? — предположил сыщик.
— Словами не описать. Обещал мне устроить веселую жизнь. А тут как раз такое. И понял я, что буду во всем виноватым и поеду в Сибирь за пачку папирос. А вот не хочу! — выкрикнул Володимеров и опять замолчал.
— Есть такая болезнь, — осторожно заговорил Лыков. — При ней человек не может даже в закрытой квартире сидеть, не то что в арестантской камере. Вы, случайно, ею не страдаете?
— Именно ей и страдаю. Только кому сейчас до этого есть дело? Ежели я убийца и должен получить свое. Сидеть-то могу, врать не стану. Неделю или две вытерплю. Потом с ума сойду. Уж знаю за собой, поэтому и сознаваться мне смысла нет никакого. Не выдержу тюрьмы, только муку лишнюю приму; лучше и не затягивать.
— Но почему? Вы ответите за содеянное, это правда. Более того, оно и справедливо. А то, что Асланов останется на воле, — тут где справедливость? — спросил сыщик. — Ему же место на Сахалине.
Но собеседник покачал головой:
— Какое мне дело до вашей справедливости?
— Ну раз умереть готовы, душу хорошо бы очистить.
— Нет ни Бога, ни души, ни справедливости, — отрезал бандит.
— Значит, пусть Спиридон и дальше лютует?
— Конечно. Мы с ним одного поля ягоды. Он мне всяко ближе вас, зачем стану я его губить?
— Так, я уже ничего не понимаю, — окончательно запутался Лыков. — Но давайте продолжим.
— Давайте. Мы прервались на том, как я солдата того бешеного убил?
— Да.
— Убежал я, значит, из города — вот что дальше было. Лавку с домом бросил, все имущество, и пропал. Деньги кое-какие у меня были, купил паспорт на фамилию Арешников. И начал, так сказать, новую жизнь.
— Не жалели о старой?
— А чего жалеть-то без толку? — скорбно ответил арестант. И стало понятно, что не рад он той перемене. Только старается не думать об этом.
Лыков испытал что-то вроде жалости к этому человеку. Был купец, стал бандит. Вовсе того не желая. Но, впрочем, уж очень вжился он в новую роль. Мог бы опять сделаться торговым человеком. Мало ли что вышло один раз и случайно.
Володимеров словно прочитал мысли сыщика.
— Сначала я был простой обыватель, — пояснил он. — Скитался по городам, да плохо выходило. Думалось мне, что полиция ищет и околоточные не просто смотрят, когда паспорт прописывают, а приглядываются. Потом понял: забыли все тот случай, никто бывшего купца не ловит. И семь лет назад приехал я в Киев. Взял в аренду Лаврский завод…
— Так вот приехали в чужой город и сразу получили лучший кирпичный завод?
— Я же коммерцию понимал, с детства был выучен. Ну, доверие завоевал, мне и предложили. У них там черт-те что творилось, убытки несли, вместо того чтоб прибыль получать. А я быстро наладил.
— Что ж не стали мирным обывателем? Если тогда был лишь случай…
— Есть тюремная поговорка: согнись дугой и станешь другой. Вот согнуться-то у меня и не получилось. Судьбу не обманешь. Я честно делал кирпич. Строили тогда в Киеве мало, обороты копеечные. Это лишь через два года началась горячка, и кирпича вдруг понадобилась прорва. А раньше едва хватало перезимовать. Тут еще сам завод. Он старый, древнее всех прочих, да и поставлен на плохом месте. Как протянули железку, вышло, что глинище по одну сторону рельсов, а печи по другую. Возить неудобно. А печи изношенные, устарелого типа, напольные. Я завел гофмановские, которые дров в три раза меньше требуют да брака меньше дают. И жизнь вроде бы покатилась…
— Что же сбило вас с трудовой дороги? — спросил питерец.
— Выставка, — ответил бандит.
— Какая? Девяносто седьмого года?
— Она, проклятая. Много тогда на ней люди денег потеряли, и я в их числе.
— Расскажите, как дело было.
— Выставка та была устроена через год после нижегородской. Но оказалась убыточной. Мы-то сдуру решили, раз в Нижнем получилось, то и у нас тоже будет доход. А не учли того, что Нижнему Новгороду дали на стройку огромные средства из казны. Киеву же почти ничего не досталось. Даже места хорошего не нашли.
— Я видел эти павильоны, — припомнил Лыков. — Так до сих пор и стоят, разваливаются. Только вид портят.
— Место отвели дрянь, — повторил бандит. — Там три участка было: склон по Черепановой горе, чуть-чуть Жилинской улицы (она хотя бы ровная) и кусок Троицкого базара. Пустырь получили безвозмездно, от военного ведомства. И два землевладельца поучаствовали. Тальберг передал всю усадьбу, а Зданович — часть. Учредили выставочный комитет во главе с самим князем Репниным, я тоже в него вошел. К тому времени имя Арешникова кое-что значило, и я рассчитывал озолотиться на поставках кирпича для выставки.
— Тайный завод в Ржищеве вы тогда уже имели?
— Только-только пустил. И возлагал на него надежды. Вот, начали господа выставку готовить. Вопрос, конечно, был в деньгах. Часть дало Министерство земледелия и государственных имуществ, еще часть — городская Дума. Но не хватало по-прежнему очень много. И тогда Киевское общество сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности, главный устроитель выставки, внесло недостающую сумму. Для этого ему пришлось устроить паевые займы. На них-то я и попался.
— Займы не вернулись?
— Нет, не вернулись. Выставка вообще оказалась неудачной и вместо дохода дала одни убытки. Посетителей пришло впятеро меньше, чем в Нижнем Новгороде[53]. Долги Киевского общества до сих пор составляют двести тысяч рублей. В том числе и по моему займу. Как оно будет их отдавать, непонятно. Выставочный участок в аренде от военных на двенадцать лет. Павильоны стоят пустые. Как ни пытались пустить их в коммерческий оборот, ничего не выходит. Склон крутой, неудобный, а сами домики чуть не из фанеры. Никто их использовать не хочет. Кончится, знать, тем, что продадут все на дрова.
