По мере того, как Егорин читал письмо, лицо его все более и более багровело, большого усилия воли стоило ему сдержать крик бешенства.
Прочитав письмо. Он сунул его в карман и зашагал по комнате, стараясь взять себя в руки и разобраться во происшедшем.
— Вот так подвел механику, — думал он, — ловко обстряпал, нечего сказать! Ах черт, черт! Кто же это мог быть! Просто голова кругом идет. Ну-да ладно, посмотрим еще, кто кого осилит! Ишь ты, шут гороховый: «человек в маске»!
— Ну, Кондратий Петрович, что же это вы насупились. Гулять так гулять! Звоните лакею, торопите, чтобы подавал, — затараторила Катя, повертываясь перед зеркалом и оправляя свое платье.
Егорин, уже достаточно овладевший собой, вынул часы, и, взглянув на них ответил:
— Нет, девоньки, гулять-то нам видно сегодня не придется, — до следующего раза уж оставим. Письмо вот получил от товарища. Пишет, что не может приехать сегодня, — дела задержали. За беспокойство вы извините, что следует получите, — и Егорин протянул девицам по десяти рублей.
Катя, все время наблюдавшая за Егориным, небрежно сунула деньги в маленький изящный несессер, висевший у нее на поясе, накинула на плечи меховой горжет и пристально смотря в глаза Егорину, усмехнулась.
— Так! — протянула она. — Не вышло, значит. Жаль! А я было собиралась шампанского выпить.
Проводив девиц, Егорин позвал лакея и, расплачиваясь за номер, как будто мимоходом спросил:
— Так ты говоришь, поздно вечером Василий Иванович вышел?
— Часов так около десяти, — ответил лакей, собирая скатерть и канделябр.
— Хм, пьян был?
— Нет, незаметно как-будто, — покачал головой лакей, — а впрочем, может быть, признаться сказать, не заметил.
— Так, ладно. На вот тебе на чай.
И сунув лакею трехрублевку, Егорин вышел из номера.
Заспанный швейцар, в пальто, накинутом на плечи, поспешил отворить и, получив в свою очередь на чай, напутствовал Егорина пожеланиями всего лучшего. Извозчиков на улице не было и Егорину пришлось идти пешком. Пройдя квартала три по магистратской улице, Егорин свернул в темный переулок и вышел на другую улицу. Было темно. Шел дождь. Тротуаров здесь и помину не было. Темнота хоть глаза выколи. Егорин смело шагал по грязи, не обращая внимания на все неудобства своего путешествия. В голове у него стояла мысль: кто это был тот, действительно ловкий неуловимый человек, так искусно воспользовавшийся плодами его работы.
— Не из наших он, — думал Егорин, — крупной масти Козырь. Эко дело обмозговать!
Через час ходьбы Егорин остановился перед большим двухэтажным домом, черный фасад которого как-то нелепо выдвигался из ряда соседних строений. Егорин подошел к одному из окон нижнего этажа и сильно постучал в ставень. Стук пришлось повторять еще несколько раз: в доме, очевидно крепко спали. Наконец ставень был отодвинут изнутри и в полуотворенной створке окна показалась чья-то взлохмаченная голова.
— Кто тут? — прохрипел спрашивающий.
— Свои, Голубок, свои. Впускай скорее. Дома, что ли, Залетный?
— А, Кондратий Петрович, не узнал спросонку-то. Дома, дома. Сигай в окошко, — и обладатель взлохмаченной головы и сиплого голоса, носящий столь оригинальную кличку, широко распахнул окно.
Егорин ловким привычным движением ухватился за подоконник и бесшумно прыгнул в комнату.
— Темень у вас тут, как бы не наткнуться на что!
— А вот, погоди, окошко запру — огонь вздую, — отозвался Голубок, задвигая вновь ставень. Егорин чиркнул спичкой.
— На вот, засвети лампу.
Голубок протянул Егорину маленькую жестяную лампочку с закоптелым стеклом. По обстановке комнаты можно было понять, что здесь пивная. Стояло несколько грязных столиков. Виднелись корзины из-под пива. Над стойкой в переднем углу был прибит весь загаженный мухами, ярко размалеванный, заводской плакат. Около стойки на полу храпела какая-то темная фигура. В воздухе пахло кислым запахом пролитого пива, махоркой, прелой одеждой.
— Аль дело тебе есть до Залетного? — позевывая и почесывая спину, спросил Голубок, когда лампа была зажжена.
— Нет, с визитом, — сердито ответил Егорин, — давай веди скорее. Иди вперед с лампой: тут у вас черт ногу сломает!
Через дверь за буфетной стойкой они вышли в маленький коридорчик, весь заставленный пивными корзинами. В конце коридора была узенькая дверца, сколоченная из досок и оклеенная оборванными обоями.
— Тут он дрыхнет, чай. Эй, Залетный, вставай! — И хозяин забарабанил в дверь.
Кто там, — послышался недовольный женский голос.
— Что он с бабой, что ли? — спросил Егорин.
— С «марухой» (содержанкой) своей прохлаждается. Буди его, Любка!
— Пьяны они дюже, не добудишься, никак растолкать не могу.
— Да ты отвори нам, дура, — выругался Голубок, дергая дверь.
Молодая простоволосая женщина в одной ночной рубашке и нижней юбке отворила дверь и стояла, щурив глаза от лампы. Егорин быстро подошел к кровати на которой лежал маленький сухощавый человек. Он был безнадежно пьян. Ноги его, одетые в неопределенного цвета брюки и порыжелые штиблеты, бессильно свешивались с кровати.
— Эй, ты спишь, Залетный, вставай! — потряс спящего за плечи Егорин.
Тот только мычал и сопел носом. — Ах, так тебя растак! — злобно выругался Егорин, видя что его усилия разбудить Залетного, не приводят ни к чему. — Э-ко нажрался, дьявол! Тащи, Любка, воды холодной, окатим его!
— Погодь, Кондратий Петрович, — нашелся Голубок, — я его сейчас подыму, — и он, наклонясь к самому уху спящего, гаркнул: — «Двадцать шесть»! Облава!..
8. Похождения Сеньки-Козыря
На другой день после убийства Василия Ивановича, часов в шесть утра, Козырь распростился с гостеприимной кровлей Егорина, где провел ночь; взял с этого последнего условные семьдесят пять рублей, чистый паспорт и пустился в путь-дорогу.
Верный своему обещанию, данному накануне Егорину, Козырь твердо решил отправиться прямо на вокзал, не заходя ни в один из знакомых ему уголков. Впервые за десять лет своей жизни Козырь чувствовал себя полноправным гражданином.
В кармане у него лежал настоящий паспорт, выданный из Камышловского уезда на имя некоего Трифона Борисова. Этот документ и являлся, главным образом приманкой, побудившей Козыря так быстро согласиться на предложение Егорина.
Стараясь избегать людных улиц, глухими пустынными переулками Козырь шел по направлению к станции Межениновка. Одинокие прохожие, встречаемые Козырем на пути, принимали его по старому рабочему платью и быстрой деловой походке за какого-нибудь плотника или каменщика, спешившего на работу.
Ловко «фортанул», — думал Козырь, припоминая, как несколько дней тому назад он шел с вокзала без копейки денег в кармане, трусливо озираясь по сторонам, как травленный волк. — Теперь засяду на машину и вплоть до самого Челябинска дрыхнуть буду… Брать билет али не брать? Ежели по билету ехать, придраться могут — потому багажа нет! Лучше уж так «зайцем». Много сподручнее будет! Суну оперу полтину и сыпь от депо до депо. Надо вот только спотыкаловки захватить. Остановясь на этой мысли, Козырь стал соображать, где бы ему запастись водкой. Монополки еще закрыты. Придется к Савке зайти. Засиживаться только не надо! Козырь вспомнил напутственные слова Егорина: «Ну, брат, по сторонам не гляди, лягавым не попадайся, назад не вертайся». Козырь даже усмехнулся, вспоминая эту прощальную тираду.
— На кой ляд мне назад вертаться. Что я опричь Томска другого места не найду.
Но судьба судила иначе и готовила ему новые испытания.
Когда Козырь после получасовой ходьбы выбрался на окраину города и поравнялся с низеньким бревенчатым домиком, в котором помещалось Савкино заведение — грязный трактир 3-го разряда. Наружная дверь этого последнего была гостеприимно раскрыта, несмотря на столь ранний час. Козырь поднялся по ступенькам крылечка и вошел в трактир. Трактир, как и все, подобные ему, имел две половины: черную и чистую. Грязь в обеих половинах была, положим одинаковая, и вся разница состояла в том, что на первой половине, так называемой «грязной», сидели обыкновенные случайные посетители — крестьяне, возвращающиеся из города с базара, мелкая шпанка «халамидники» (мелкие воришки), «стрелки» (профессиональные нищие), тогда как на на вторую половину, чистую заходили только завсегдатаи трактира — свои люди.
Ставни трактира еще были закрыты и поэтому в первой комнате, куда вошел Козырь, стоял полумрак. Над стойкой горела керосиновая лампа, дававшая, впрочем, больше чаду, чем свету. За угловыми столиками сидело пять или шесть оборванцев, зашедших сюда очевидно погреться после холодной ночи, проведенной где-нибудь под кирпичным сараем. Это были страшные и вместе с тем жалкие фигуры. Грязные, засаленные лохмотья представляли из себя слишком несезонный наряд, что бы в нем можно было чувствовать себя застрахованным от ревматизмов и простуды. Воспаленные глаза, дрожащие руки, хриплая речь были отличительными чертами этих подонков общества. Они жадно глядели на Козыря, но убедившись, что от этого парня поживы не жди, остались неподвижными в своих углах. Козырь подошел прямо к стойке.
