Что-то невразумительное, как могло показаться, заключавшее в себе, среди прочего, и нелепое (в сложившихся обстоятельствах) слово «вздуй», вымолвил над ним непонятный, мужской ли, женский ли, голос. Игорь Петрович поостерегся, не принял надобности дальше вникать в смысл прозвучавшего, задвигался, пополз, вдавливая в почву острые локти. Может быть, это кому-то покажется удивительным, но первой к нему подоспела девушка. Молодой человек не спеша приближался с ломиком в руке, всем своим видом показывая уверенность, что жертве никуда и никак от него не уйти.
— Поторапливайся, баран! — небрежно бросила девушка.
Однако она не только раздавала клички, извлекая их из мира животных. Строптивость судьи вывела ее из себя, и теперь, когда тот был оглушен и не мог всерьез продолжать свой бег, а мог лишь смехотворно дергаться на земле, у ее ног, она в одно мгновение достигла высших пределов экзальтации и принялась пинать несчастного, брызжа слюной и приговаривая:
— Сволочь!.. Я тебе покажу!.. Скотина!.. Свинья!.. Я тебе покажу, как от меня бегать!..
Так иная мать в умоисступлении ругает непослушное дитя, но у Игоря Петровича не было оснований надеяться, что девушка, опамятовавшись, перейдет к неумеренным ласкам, как это водится у добрых родительниц. Он старался отползти подальше от мелькавших над ним черных сапог. И ему удалось даже подняться, опираясь на ствол дерева, которое неодолимой преградой встало на его пути. Не ведая, что еще можно сделать для своего спасения, судья привалился спиной к шершавой коре, и тогда перед ним вырос чудовищный молодой человек.
Когда он снова упал, под градом ударов, первой и, пожалуй, единственной необходимостью, полностью завладевшей его сознанием, стала необходимость как-то вырваться из самого себя, вытряхнуться из собственной шкуры, превратившейся, как ему казалось, в сплошную болевую точку, и унестись как можно дальше. Поэтому он полз как только было ему под силу, и нужно же понимать и чувствовать глубоко эти вещи, подобные явления, видеть их в истинном, абсолютно точном свете, а не такими, какими они привиделись кому-то в глупом и невинном сне или какими их кто-то навязывает с определенно вздорным или скверным умыслом. Интересно, эти последние, навязывающие, склонные искажать и, так или иначе, поганить действительность — из ненависти к людям и миру, для смеха или из соображений, принимаемых ими за эстетические, — хоть сколько-то верят сами в картины реальности, правильнее сказать, реальностей (ведь подразумевается какая-то фантастическая возможность нисколько не ограниченного в количественном отношении выбора), картины чаще всего неприятные, отвратительные, картины, порождаемые их больным воображением?
Естественно, и молодой человек смотрел на происходящее далеко не теми же глазами, какими смотрела его жертва, но он участник, действующее лицо, и от него не требуется то понимание, какого мы требуем от стороннего наблюдателя или смотрящего, если можно так выразиться, задним числом и решающегося дать происшествию свою, объективную, насколько это возможно, оценку. Убийце, если брать не то, как он выкручивается перед следователем, корчится под пятой правосудия, а то, каков он перед лицом собственной совести и каково его сознание в чистом виде, нет нужды напускать туман, лгать, искажать прошлое, в котором он совершил убийство, ему нужно лишь тщательно и бдительно скрывать правду, в некотором смысле и от самого себя тоже. А что описываемый нами молодой человек убийца, в этом нет и не может быть никакого сомнения. Он и сам это знает; он только не хочет отвечать за свой поступок, понести наказание. И судья — не тот величавый господин в роскошной мантии, что с возвышенного места, словно с амвона, выносит приговор, и, конечно же, не кто-то из тех, кто привык бездумно судачить о грехах мира сего или нагло присвоил себе право судить о них, как им заблагорассудится, — нет, именно Игорь Петрович, тоже судья, но в роковой миг, о котором мы рассказываем, всего лишь несчастный, с трудом поднявшийся на ноги, обессилено привалившийся к дереву и вдруг увидевший перед собой молодого человека с ломиком, этот Игорь Петрович тоже знал уже, что это жестокий и бездушный убийца, от которого ему не уйти. Как ни было темно и как ни было жутко, жутко до безумия, он, этот Игорь Петрович, хорошо рассмотрел и именно что прочувствовал эту почти последнюю в его земной жизни сцену, эти словно утрачивающие прямо у него на глазах материальность подмостки, где действовали неумолимые злодеи, бессмысленная растительность в виде дерева за его спиной и он сам, герой юридической правды и справедливости, теперь куда-то улетучивающейся. Девушка, выглядывавшая из-за плеча молодого человека, была преисполнена ненависти, она дрожала от ярости и в тупом неистовстве нашептывала в ухо сообщнику:
— Убей, убей его!
Молодой человек как раз и собирался это сделать. Но в нем было не одно лишь бездушие механически действующего убийцы, он тоже что-то чувствовал, то есть пусть по-своему, но как-то все же воспринимал и оценивал происходящее, в которое ему предстояло внести свою особую лепту, и Игорь Петрович вдруг увидел, что таинственная душа этого парня выступает наружу в виде кривой и жестокой усмешки. Эта улыбка показалась судье небывало, чудовищно сладострастной. И перед лицом такого кипения эмоций он безоговорочно капитулировал: земная жизнь, сопряженная с перехлестывающими далеко за край чувствами, граничащая с безумием, стала ему совершенно не нужна.
Но жить он хотел и потому перебрался в какой-то иной, словно бы невозможный и фантастический, но так плотно ощущаемый им мир. Теряя всякое реальное разумение, он упал на колени в последней, по-своему еще земной и фактически низменной надежде разжалобить палачей. Будь эти палачи профессионалами, они, конечно, держали бы свою жертву крепко и не допустили бы с ее стороны никаких оригинальных, своенравных, выходящих за рамки предписанной казням формулы действий. Возможно, Игорь Петрович рухнул просто в изнеможении или под прессом одолевающего его страха. По странной случайности он упал одновременно со взмахом ломика, так что удар снова не достиг цели, обрушившись на дерево. Да и на коленях судья в темноте не удержался, не утвердился в позе сдающегося и униженно молящего о снисхождении человека, а распластался на траве. Почему-то это повергло молодого человека в неописуемый приступ бешенства.
У Игоря Петровича перехватило дыхание, и он не мог вымолвить ни слова. Молодой человек сплюнул, грязно выругался и со всего размаху, не примериваясь, погрузил ломик в то темное пространство, где лежал совершенно опешивший и сникший судья. Несчастный завопил не своим голосом. Не исключено, он все еще воображал себя живущим, и некоторым образом даже в обычных условиях, которые просто немного как-то пошатнулись, дали крен, уклонились куда-то в ненужную сторону, но в действительности то, что с ним теперь уже происходило, не было не только обычной и привычной жизнью, но и жизнью в земном ее понимании. Поэтому он, повинуясь страстному и словно извне взявшему над ним власть желанию жить, полз, полз и полз. Он не понимал, что ломик раздробил ему кость несколько ниже коленной чашечки, но чувствовал, что с ним случилось нечто страшное и немыслимое, чего он никак не мог ожидать от преследователей, хотя бы и разъяренных. С помощью того воображения, которое еще, совершенно частично, уцелело у него, он усматривал в действительности какую-то невозможность продолжения затеянного преступной парочкой дела. И без того все уже зашло слишком далеко, они прибили его хуже, чем собаку, может быть, даже сломали ему ногу, так что он не в состоянии теперь встать, и, следовательно, они должны, как создания мыслящие и чувствующие, оставить свои покушения, проникнуться жалостью к его бедствию и бессилию и протянуть ему руку помощи. Из врагов они должны, по законам человеколюбия, превратиться в друзей, бескорыстно помогающих попавшему в беду человеку. Разве не так?
— Помогите мне… Я не могу встать… Так больно! Помогите мне… — Судья все полз и полз куда-то в темноте, не умолкая ни на мгновение.
