Дик Фрэнсис - Напролом

— А вы сами, разумеется, не записывали, сколько и на кого вы ставили?

— Я об этом даже не подумал. В смысле, я и так помнил. В смысле, я думал, что помню…

— Хм… Ну а что было дальше? — Мейнард Аллардек позвонил мне домой и сказал, что слышал от нашего общего букмекера о моих проблемах, и спросил, не может ли он чем-то помочь, потому что он чувствует себя отчасти виноватым, это ведь он меня во все это втянул, так сказать. Он сказал, что нам надо встретиться и, возможно, он сможет предложить какой-то выход. И я встретился с ним в Лондоне, в ресторане, за ленчем, и мы все это обсудили. Он сказал, что надо во всем признаться отцу, и пусть он заплатит мои долги. Но я сказал, что не могу, потому что отец рассердится — он ведь не знал, что я так много играю, и он всегда мне говорил, что деньги надо беречь… И я не хотел его разочаровывать, понимаете? Не хотел его волновать. В смысле, это, наверно, звучит ужасно глупо, но я ведь не потому, что боялся, — я это сделал из любви к нему, что ли, только это очень трудно объяснить…

— Понятно, — сказал я. — Продолжайте.

— Мейнард Аллардек сказал, чтобы я не беспокоился, он понимает, почему я не хочу ничего говорить отцу. Он сказал, у меня все на лице написано, и обещал, что сам одолжит мне денег, а я могу отдать их ему постепенно. Он сказал, что возьмет небольшие проценты, если, конечно, я считаю, что это справедливо. Ну и я, конечно, сказал, что это нормально. Это было такое облегчение для меня! Я просто не знал, как его благодарить.

— Значит, Мейнард Аллардек заплатил вашему букмекеру?

— Да, — Хью кивнул. — Я получил от него последний счет с надписью «Благодарю за уплату» и записку, что мне пока лучше не играть, но если в будущем я решу снова делать ставки, он всегда к моим услугам. В смысле, я подумал, что он обошелся со мной достаточно хорошо и справедливо, верно ведь?

— Хм… — сухо сказал я. — А потом, через некоторое время, Мейнард Аллардек сказал вам, что ему самому нужны деньги и ему придется просить вас вернуть долг?

— Да! — с удивлением сказал Хью. — А вы откуда знаете? Он так извинялся, что мне самому стало его почти жалко, хотя он поставил меня в ужасное положение. В ужасное. Но потом он предложил выход. Все оказалось так легко, так просто… ясно как божий день. Удивительно, как я сам до этого не додумался.

— Хью, — медленно спросил я, — что у вас могло быть такого, что понадобилось Аллардеку?

— Моя доля акций «Глашатая», — ответил он.

У меня перехватило дыхание. «О господи! — подумал я. — Черт бы побрал азартные игры!»

Ясно как божий день. Легко и просто. И как это я сам не додумался?

— Ваша доля акций «Глашатая»?

— Да, — сказал Хью. — Мне их дедушка оставил. В смысле, я даже и не знал, что они у меня есть, пока мне не исполнился двадцать один год.

— В августе.

— Ну да, в августе. Во всяком случае, я подумал, что это решает все проблемы. В смысле, ну ведь действительно решает, верно? Мейнард Аллардек узнал точную рыночную стоимость и все такое, и дал мне подписать пару документов, и сказал, что все в порядке, мы в расчете. В смысле, это же было так просто! И это была не вся моя доля. Меньше половины.

— И сколько стоили те акции, которые вы продали Аллардеку?

— Двести пятьдесят четыре тысячи фунтов, — ответил он таким тоном, точно для него это были деньги на мелкие расходы.

Я помолчал. Потом спросил:

— И вас не расстроило?.. Это же такая огромная сумма…

— Нет, конечно. Это же все было только на бумаге. И Мейнард Аллардек еще смеялся и говорил, что если мне снова захочется поиграть на скачках, то у меня есть надежная поддержка, и если понадобится помощь, я всегда могу на него рассчитывать. Я умолял его ничего не говорить папе, и он пообещают, что не скажет.

— Но ваш отец узнал?

— Да… Эти акции давали право решающего голоса, или право вето, или что-то в этом духе. Я на самом деле не знаю, что это такое, но, кажется, речь шла о том, что предприятие может перейти в другие руки. Они все время об этом говорят, но на этот раз, кажется, дело было серьезное, они ужасно беспокоились и вдруг обнаружили, что половина моих акций исчезла, и папа заставил меня во всем признаться. Он так рассердился… Я никогда не видел его таким… таким злым…

Он умолк. В глазах его застыло страшное воспоминание.

— Он отправил меня сюда, к Солу Бредли, и сказал, что если я еще хоть раз посмею играть в азартные игры, он меня насовсем выгонит… Я хочу, чтобы он меня простил… Правда хочу… Я хочу домой.

Он снова умолк. И с тоской уставился в объектив. Я еще несколько секунд снимают, потом выключил камеру.

— Я ему покажу эту кассету, — сказал я. — А как вы думаете, он…

— Простит ли он вас? Я думаю, со временем простит.

— Я мог бы играть только на тотализаторе один к одному, и ставить только наличные… — задумчиво сказал Хью. Видимо, мои слова его чересчур обнадежили. Зараза успела въесться слишком глубоко.

— Хью, — сказал я, — вы не будете против, если я дам вам один совет?

— Нет, что вы! Выкладывайте.

— Вы не знаете цены деньгам. Попробуйте понять, что это не просто цифры на бумаге, что есть разница между сытостью и голодом. Попробуйте как-нибудь уехать из дому только с деньгами на обед. Поставьте их на какую-нибудь лошадь и, когда проиграете, подумайте, стоит ли игра свеч.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — серьезно сказал Хью. — Но вдруг я все-таки выиграю?

Интересно, можно ли вообще исправить игрока, привыкшего к безответственности, будь он богачом; бедняком или наследным принцем «Глашатая». Я вернулся в Лондон, отправил кассету с Хью Вонли к прочим, хранившимся в отеле, поднялся к себе в номер и некоторое время тупо сидел, глядя в стену. Потом позвонил Холли. К телефону подошел Бобби.

— Как дела? — спросил я.

— Все по-прежнему. Холли лежит. Она тебе нужна?

— Да нет, я могу и с тобой поговорить.

— Я получил еще несколько чеков от владельцев. Почти все заплатили.

— Классно!

— Да что, это же капля в море! — голос у Бобби был усталый. — Попроси своего помощника снова обменять их на наличные, ладно?

— Ну конечно!

— Все равно мы в тупике.

— А из «Знамени» ничего не слышно? — спросил я. — Ни писем, ни денег?

— Ничего.

Я вздохнул про себя и сказал:

— Бобби, я хочу поговорить с твоим отцом.

— Без толку. Ты же видел, какой он был тогда. Он упрямый и скупой, и он нас ненавидит.

— Он ненавидит меня и Холли, — возразил я. — А не тебя.

— Не знаю, не знаю… — с горечью ответил он.

— Во вторник у меня нет скачек, — сказал я. — Уговори его приехать к тебе во вторник днем. Утром я буду тренировать лошадей у Уайкема.

— Это невозможно. Он сюда не приедет.

— Если ты ему скажешь, что он был прав, может и приехать. Если ты скажешь, что все Филдинги действительно твои враги и ты просишь помочь тебе навсегда избавиться от меня.

— Кит! — Бобби был вне себя от возмущения. — Я не могу этого сделать. Я же этого совсем не хочу!

— И, если сможешь себя заставить, скажи еще, что хочешь избавиться и от Холли тоже.

— Нет! Я не смогу… Я ведь так люблю ее! Он поймет, что я говорю не правду.

— Бобби, иначе он просто не приедет. Ты можешь предложить что-то лучшее? Я сам об этом думал несколько часов. Если ты сможешь заманить его к себе под другим предлогом, мы сделаем по-твоему.

Бобби помолчал.

— Он приедет ко мне только из ненависти. Ужасно… Он ведь мой отец.

— Да. Мне очень жаль…

— А о чем ты собираешься с ним говорить?

— Хочу сделать одно предложение. Он поможет тебе, а я за это отдам ему одну вещь. Но ты ему этого не говори. Вообще не говори, что я приеду. Просто зазови его к себе, если получится.

— Он никогда не поможет нам, — неуверенно сказал Бобби. — Никогда.

— Ладно, посмотрим. По крайней мере, попробовать стоит.

— Ну хорошо. Но, Кит, ради всего святого…

— Что?

— Мне не хочется об этом говорить, но… для тебя он может быть просто опасен.

— Я буду осторожен.

— Это началось слишком давно… Когда я был маленьким, он учил меня бить по всяким вещам — кулаками, палкой, чем угодно… и приказывают представлять себе, что я бью Кита Филдинга.

Мне сперло дыхание. Я перевел дух.

— Как тогда, в саду?

— Господи, Кит… Мне так стыдно…

— Я же тебе говорил. Все в порядке. Я серьезно.

— Я тут думал о тебе и вспомнил многое, о чем уже забыл. Когда я плохо себя вел, он мне говорил, что придут Филдинги и съедят меня. Мне тогда было года три или четыре. Я пугался до обморока.

— Когда тебе было четыре, мне было только два.

— Он пугал меня твоим отцом и дедом. А когда ты подрос, он говорил мне, чтобы я бил Кита Филдинга, он учил меня драться, он говорил, что в один прекрасный день нам с тобой придется драться… Я обо всем этом забыл… но теперь вспоминаю.