Был уже час дня, а Нахаленок все не появлялся. Кис выбрался из машины и занял позицию поближе к подъезду. Спустя десять минут он заметил синюю куртенку, возникшую из-за угла. Ага, мы иногда и ножками ходим, не все в тачках разъезжаем! Тем лучше.
Кис перехватил его у соседнего подъезда. Мальчишка, ощутив твердый кружочек дула, надавивший на его ребро, побледнел и замер. Кис взял его под руку, как старый добрый знакомый, и пригласил в машину. Нахаленок приглашение принял без колебаний, чему способствовало, несомненно, жесткое дуло у ребра.
* * *
В машине они просидели примерно час, беседуя. Мальчишка хмурился, смотрел недоверчиво и угрюмо, но слушал внимательно.
— И главаря вашего зовут Федор Горик, — нажимал Кис. — И живет он на Юго-Западной…
— Вы и это знаете? — удрученно проговорил Антон.
— Знаю. Также как и то, что теперь он сменил имя…
— Уж года три как сменил…
— А промышляете вы сексуальным разбоем все пять. Тебе сколько лет?
— Двадцать три.
— Значит, ты с восемнадцати в банде?
— У нас не банда! У нас отряд!
— Отряд — чего? Приматов?
Должно быть, Нахаленок ничего о приматах не знал, потому что, не заметив подвоха, ответил серьезно и даже торжественно:
— Мы боремся за справедливость!
Кис озадачился. Конечно, он что-то в таком духе и представлял, но думал все же, что к этой белиберде члены банды относятся с долей циничного юмора, а лапшу на уши Артист вешает только своим жертвам… А вот поди ж ты, и этому Антону, который оказался неожиданно старше, чем выглядел, тоже успешно навесил… Неужто пацан совсем придурок?
— То есть, когда вы отлавливали девчонок у дискотеки, насиловали их и грабили — это была «борьба за справедливость»? И потом, когда по заказам дамочек вы убивали их мужей — тоже за справедливость сражались?
Нахаленок понес такую чушь в ответ, что у Киса уши моментально свернулись в трубочки. Слушая пламенную мешанину про виноватых во всем коммунистов, евреев, новых русских, демократов и продажных баб, он только изумлялся, — нет, не тому, что Феде удалось придумать этот бредовый политически-националистический коктейль, — а тому что нашлись охотники употребить его в пищу для ума. Впрочем, наличие последнего у Нахаленка вызывало сильные сомнения: чтобы такое схавать, нужно вовсе мозгу не иметь… Самое же поразительное, что мальчишка ведь не дебил, не умственно отсталый; разве что по юности не разобрался? Да ведь двадцать три уже!
Хотя, сказал себе Кис, и совсем взрослые и даже вроде бы умные попадаются в сети — хоть партийных лидеров, хоть «гуру» в сектах, все одно. Так чего уж с Антона строго спрашивать…
— У вас политическая партия? — спросил он полуутвердительно.
Антон важно кивнул.
— Из четырех человек? — подковырнул Кис.
— Зачем же? Мы взяли одну существующую партию и просто навели в ней порядок… — Антон вдруг заговорил баском, явно подражая чужой интонации, должно быть Артиста.
— Какую же это партию вы «взяли»?
— Ага, — сказал Антон, оживившись, — значит, этого ты не знаешь! А я тебе не скажу!
— И не надо, сам найду. И как же вы до таких светлых идей добрались?
Ведь, насколько мне известно, Федя был бездельником и неудачником.
— Да так… — пожал плечами мальчишка, — от скуки. Стояли мы как-то у дискотеки…
* * *
… Вышло все от скуки. От нечего делать получилось. От тоски неудачника.
То есть, Федя, конечно, неудачником себя не считал… Впрочем, чего врать самому себе: был он неудачником и занудой, которой вечно проклинал несправедливую судьбу…
Федя был артистичен по натуре. Сын школьной уборщицы и рабочего, балованный и ленивый, но — откуда что взялось! — обнаружилась в нем тяга к искусству. Он ходил в драмкружок районного дворца пионеров и мечтал о карьере актера. Вот закончит он школу, вот поступит в театральное училище…
Но только для этого надо сдать экзамены. А для этого прочитать много книжек.
Загвоздка была в том, что Федя не любил читать. Катастрофически не любил, сам вид книги навевал на него скуку, и умственное напряжение, связанное с восприятием черных противных слов, тараканами сидевших на белой бумаге, утомляло его и вызывало отвращение. Он мог прочитать книжонку-другую, он легко схватывал любую информацию и играючи запоминал с чужих слов, он мог цитировать по памяти целые отрывки, — но читать эти горы литературы?… Он мечтал о сцене, он видел себя в разных ролях, он даже целые спектакли ставил в воображении — эффектные, сочные, яркие, — и уже успел решить, что ему нужна карьера не актера, а режиссера…
Но только для карьеры режиссера нужно было прочитать еще больше книжек и еще много чего написать на экзамене, а Федя не только читать не любил, но и писать.
Федя с трудом закончил школу, до аттестата его дотянула мать: в ногах валялась у директора школы, чтобы не отчислили, чтобы хоть с троечками, да оставили… Какие уж тут экзамены в театральный!
Вот и остался талантливый Федя со своим талантом один на один.
Работать не хотелось, что вполне естественно: человеку с творческими наклонностями претил грубый физический труд, а на какой иной труд он мог рассчитывать, не имея образования и ненавидя интеллектуальные усилия? Как, впрочем, и любые другие тоже.
А народ вокруг суетился. Из каких-то углов и щелей вдруг повылезли немытые мужики и сопливые подростки, которые резко наводнили все нижние сферы первоначального накопления капитала, как то торговля — сигаретами, пивом, первыми импортными продуктами, — мелкий дворовый рэкет и валютные операции в масштабе районной «Березки». И Федя тоже пустился приторговывать, чем мог, пока не остановился на пиве — другого дела, которое не требовало бы труда, но приносило деньги, он не нашел. Но денег хотелось. Причем больших и сразу. А почему нет? Другие-то как-то сумели хапнуть! Попытался было подъехать к одному парню со двора, который, Федя знал, занимался наркотой, хотел в долю войти — но тот и говорить с ним не стал: у Феди даже во дворе была репутация человека ленивого и безответственного.
Заработанные деньги Федя быстро проматывал на удовольствия. Им овладела жажда, — та самая жажда, которая охватила всю нацию, — быть богатым здесь и сейчас. Но «быть богатым» — озверевший от дикого капитализма совок понимает это вовсе не так, как западный богач. Богач денежки считает и пыль в глаза никому пускать не намерен. А одичавший от счастья держать толстую пачку в руках совок денежки превращает немедленно в ту самую пыль, которую интенсивно пускает в глаза всем и каждому. И потому денег не было никогда. И потому они все время были нужны.
Впрочем, «удовольствия» ему удовольствия не доставляли: Федя жил в агрессивном противоречии с миром, который его, такого талантливого, отверг и не оценил, и в постоянной зависти к другим, преуспевающим и денежным. Версию об отверженном таланте Федя сам придумал — и сам же в нее легко поверил, искренне забыв о том, как по собственной воле бросил театральный кружок и подался в «бизнес»…
Друзей у него было мало, — никому он не был интересен, с его вечными жалобами: он-де великий актер и режиссер, а в этой гребаной системе никому не нужен, вот на Западе людей на улице берут для съемок (это он как-то по телевизору слыхал такую фенечку), а здесь он должен корячиться с утра до вечера, торгуя пивом…
Все же пара-тройка преданных людей у него появилась: он угощал пивом, а они, все моложе него, полублатные пацанята, не знающие, как и он, чем себя занять, под пиво охотно слушали его рассуждения о жизни и о людях, полные агрессивной зависти. Они разделяли этот взгляд на мир — сами были такими же совершеннейшими бездельниками и, не имея ничего ни в карманах, ни за душой, вместе с Федей наливались пивом и злобой к миру.
* * *
Его восхождение на вершины началось душным летним вечером…
Впрочем, тогда Федя еще не знал, что это начало славного пути. Тогда он просто стоял недалеко от выхода из модной дискотеки, на которую у него не было денег — заработанное он благополучно спустил, а новая партия пива была еще не продана.
Стоял и ненавидел всех входящих и выходящих оттуда людей, группами и в одиночку, парней и девчонок.
Особенно девчонок. Феде с ними не везло. Они лихо западали на его красивую внешность, но Федя быстро становился им неинтересен ни душевно, ни материально. Его стенания по поводу несправедливого мироустройства поначалу вызывали у них здоровое желание помочь, посоветовать, как-то организовать Федину жизнь, чтобы он сумел реализовать свои таланты (а в них простодушные девчонки верили — Федя был артистичен, Федя был эстет!) и, благодаря талантам, найти достойный способ зарабатывать деньги…
Но затея это быстро доказывала свою абсолютную бессмысленность: делать Федя решительно ничего не желал. Хуже того, очередная пассия быстро начинала его немыслимо раздражать своей назойливой опекой. Федя был убежден, что девушки должны его любить и вообще на руках носить за его мужские достоинства, за его красивую внешность, за его отличные бойцовские качества в постели… За его артистизм, наконец! Как он умел рассказать историю, как он умел изобразить последний фильм в лицах! «А он из автомата: тра-та-та-та! А тот ему из пистолета: пттюх, пттюх, пттюх! А тут цистерна как жжахнет! Бах-бабах! И все легли. А тут эта телка выходит», — и Федя быстрым движением чертил контур «телки» в воздухе, а потом выбрасывал ногу, словно шел на каблуках, и поводил бедром…
