На кухне засиделись допоздна, пока не осушили прихваченную из ларька бутылку «Смирновской». Правда, закусывали хорошо, даже картошки пожарили. Несмотря на огромное количество спиртного, которое я влил в себя за день, пьяным я не был, да и Володя не слишком окосел. Во всяком случае речи его были печальны и рассудительны. Он поделился соображениями о текущем моменте. По его наблюдениям выходило, что живем мы сейчас в условиях оккупационного режима, но полонили нас не коммунисты, не демократы и даже не бесы, а некие инопланетяне, которые на этом участке планеты ставят сразу два важных научных эксперимента. Первый заключается в том, чтобы выявить границы сопротивляемости биологического вида (гомо сапиенс) на тотальную промывку мозгов; а суть второго эксперимента, идущего параллельно, — в установлении пределов выживаемости человека в среде, абсолютно неприемлемой для физиологического функционирования. Лично с ним, Володей Пресняковым, оба эксперимента не удались: в первом случае он, как прежде никому не верил, так не верит и теперь, даже претерпев массированное, беспрецедентное воздействие телевидения. Что касается опыта физического выживания, то его результатами он и сам немного обескуражен. Получалось, что его возможности приспособления вообще неисчерпаемы, почти как у тараканов. Спаиваемый метиловыми ядами и ежедневно отравляемый непригодной к употреблению якобы заморской жратвой, плюс к этому задыхающийся от химической гари, он, тем не менее, сохранил способности к размножению и не далее как третьего дня залудил одной крошке так, что она враз забеременела. Слушая всю эту галиматью, я впервые усомнился.
— Володя, опомнись, — я разлил остатки «Смирновской». — Как это женщина сразу может знать, что забеременела?
— Похоже, Коромыслов, — сочувственно заметил Володя, — ты прожил жизнь впустую, раз уж не понимаешь элементарных вещей…
Затеявшийся интересный спор прервал звонок в дверь. Мы озадаченно посмотрели друг на друга.
— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Володя. «Полина?!» — мелькнуло в голове, но вслух я сказал:
— Нет, никого.
— Тогда не открывай. Сейчас даже днем не рекомендуют открывать. Вот я тебе расскажу один случай, чтобы ты не был чайником…
Но в дверь продолжали звонить.
— Если не открыть добровольно, — сказал я, — дверь просто высаживают ногой. Об этом тоже в газетах писали.
— Тогда давай придвинем к двери шкаф.
Но я пошел и открыл, даже не спрашивая — кто? Алкоголь бурлил в крови.
Увидел мужчину неопределенного возраста, с неопределенным лицом, в сером плаще и с пухлым баулом в руке. Баул я заметил не сразу, а когда мужчина уже вошел в квартиру, причем без всякого приглашения.
— Вы Михаил Ильич, я не ошибся? — голос у гостя был интеллигентный.
— Нет, не ошиблись. А вы кто?
— Вот, — он поставил баул на пол, — принес по поручению. Пусть постоит до утра.
— Кто постоит?
— А-а, вы под кайфом! Ну ничего. Это нормально. Пусть тут побудет, хорошо? — мужчина задвинул баул под вешалку, неучтиво потеснив дремлющего Фараона, отчего тот недовольно заворчал. В коридор вышел Володя. Держась за косяк, он ухмылялся во всю рожу.
— Ну что ж, Коромыслов, давай сбегаю. Гость в дом — Бог в дом. Минимум надо две штуки брать.
— Я пас, — мужчина приятно улыбнулся. — Еще дел по горло. Значит, до утра, Михаил Ильич.
— Вас что же, Полина прислала?
— Ага.
— А что в чемодане?
Гость улыбнулся еще приятнее:
— Ну уж это, полагаю, не нашего с вами ума дело, верно?
С этими словами он исчез так же неожиданно, как появился. Я даже не углядел, как открылась и закрылась дверь.
— Ты даешь, Коромыслов, — прогудел сбоку Володя, — никак с мафией связался. Значит, вот откуда у тебя бабки завелись. Давай, отстегивай. Эх, Миша, честно говоря, не ожидал от тебя.
— Чего не ожидал?
— Не думал, что купишься на эту дешевку.
Пока он бегал за выпивкой, я затащил баул в комнату и с помощью кусачек и шпилек сумел взломать оба замка. Баул был забит старым тряпьем: женские блузки, пара потертых вельветовых штанов, кожаный пиджак с надорванным рукавом и в каких-то подозрительных бурых пятнах. Кроме этого, пачки скомканных газет. Больше, вроде, ничего. Вывалив на пол все содержимое, я тупо разглядывал груду барахла. На всякий случай разворошил газеты и наткнулся на полиэтиленовый пакет, туго прихваченный черной резинкой. Пощупал: что-то внутри было твердое и маленькое. Развернул и извлек из марлевого кокона обыкновенный отрубленный указательный палец. По-видимому, женский. Палец охватывало тонкое золотое кольцо с бриллиантом. Кольцо легко было снять, но я не стал этого делать. Аккуратно завернул палец в марлю, упаковал обратно в пакет и затянул резинку. Запихнул всю груду белья в баул и кое-как наладил замки. Отнес баул под вешалку. Фараон возмущенно мяукнул во сне. Он вообще не любил, когда его понапрасну тревожили.
До прихода Володи я успел тщательно, несколько раз вымыть руки хозяйственным мылом и заодно почистить зубы.
Инженер вернулся счастливый: кроме бутылки «Смирновской», приволок полную сумку пива. Я пожаловался:
— Володя, кажется, я крепко влип!
— Надо было раньше об этом думать, — он потряс бутылку и разглядывал ее на свет, определяя качество по только ему известным приметам. — Легкие деньги не для тебя, Коромыслов. У тебя натура мягкая, впечатлительная. Ты же писатель, а не бандит.
— Что же теперь делать?
— Выпей. Чего бояться. Тебе же не двадцать лет. Подумаешь, головешку оторвут. И так и так помирать скоро. Помянем ушедшую молодость, брат!
3. СИЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Рано утром баул забрали. За ним пришел молодой человек в плисовых штанах. Минут десять у меня в мозгах надрывался дверной звонок, но я все никак не мог вырваться из хмельного забытья. Молодой человек, по его словам, уже собрался перезвонить какому-то Семенычу.
— Чуть-чуть ты, батя, не нарвался, — сказал юноша без улыбки.
— Да я, понимаешь, сынок, поздновато прикемарил.
Юноша смягчился, ловко прихватил баул под мышку и на прощание сунул мне крепкую пятерню:
— Ладно, дави дальше. Извини, что потревожил.
Уже когда он был у лифта, я выскочил за ним.
— Слышь, парень! Ты телефон Полины не знаешь?
Глянул на меня, как на привидение, и, перед тем как нырнуть в лифт, успел красноречиво покрутить пальцем у виска.
Я бродил по квартире, точно по лесу, неизвестно чего ожидая. Принял три таблетки аспирина, напился кофе. В голове происходила загадочная игра: верх черепной коробки отделялся от основания и то слегка смещался, то вставал на место, как крышка кипящего чайника. Но стоило прилечь и закрыть глаза, как в воображении возникал отрубленный палец — указательный, женский, с сиреневым ободком вокруг длинного ногтя, с бриллиантовой нашлепкой… Куда меня забросила судьба?.. Прикидывал, к кому можно обратиться за советом, листал телефонную книжку и обнаружил двух-трех приятелей, достаточно сведущих в сомнительных делах, а одного даже чрезвычайно сведущего, бывшего работника КГБ, с которым когда-то немало было выпито горючей смеси, некоего Олега Поливодова, но что я, собственно, ему скажу? Познакомился с прелестной, куртуазной женщиной, ухитрился ее трахнуть, а на другой день получил на хранение сумку с отрезанным пальцем, которую к тому же утром забрали? Бред какой-то! Лепет испуганного дебила.
После десяти, когда я уже не знал, на каком свете нахожусь, и уже порывался бежать в ларек, пошли телефонные звонки, никак не добавившие настроения. Первым позвонил издатель, старый мой товарищ, он, кстати, хорошо погрел руки на «Советах Максимыча» и на «Банном триллере», и сухим тоном объявил, что переносится выпуск «Северных бывальщин», с которых я надеялся получить хотя бы «куска» три, чтобы сделать в квартире небольшой, косметический, ремонт. Издатель не счел нужным объяснять, почему переносится тираж, просто сказал:
— Положение критическое, Миша, сам понимаешь!
Если бы даже я это понимал, то есть понимал, о чем он говорит, то все равно давность наших отношений подразумевала соблюдение неких санитарных норм в таком щекотливом вопросе, как финансирование постоянного автора. Но что с него возьмешь, с Сережи Зеркальцева, если он недавно месяц гудел в Париже, а до этого отгрохал трехэтажный домище на Рублевском шоссе, отчасти, полагаю, и за мой счет. Впрочем, не стоит преувеличивать.
— Спасибо за доброе известие, — поблагодарил я, усмиряя скачки в черепе.
— Ты что, расстроился? Миша, это всего лишь перенос.
— А я думал — ампутация, — я повесил трубку. Ничего, пусть поищет других дураков, которые станут ему из семи процентов печь горячие книжные блины. Самое обидное, искать, скорее всего, долго не придется. Положение писателя можно сравнить нынче с участью электронщика, заброшенного в мезозой. Ради пропитания он будет счастлив, если ему доверят колоть орехи.
