— Чего?! — удивился бугай. — Это ты мне, дедок?
— Кому же еще? — пролепетал я, уже сознавая, что лучше бы держать язык за зубами. Громила оставил девицу и развернулся ко мне могучим корпусом. Выпученные глаза полны удивления. Я не был для него противником, и он с натугой придумывал, как позатейливее утихомирить раздухарившегося старичка — и придумал. Хохоча, надвинулся жизнерадостной массой.
— Говорящие пеньки, га-га-га! А вот мы им счас верхушки посшибаем.
Но сшибать верхушки ему не пришлось, потому что меня заслонила Полина. Ловко вывернулась из-под моей руки и влепила обидчику звонкую оплеуху. Ее лица я не видел, зато видел лицо громилы, на котором в мгновение ока произошел ряд поразительных метаморфоз. Оно потухло, побледнело, и боевой азарт сменился забавным выражением какой-то телячьей тоски.
— Не понял?! — выдал он привычную для нынешних горилл кодовую фразу.
Чтобы его еще лучше вразумить, Полина отвесила вторую затрещину с левой руки. Быстрая расправа произвела на окружающих удручающее впечатление — оркестр умолк. В чуткой тишине Полина прошипела:
— Все ты понял, подонок! Убирайся отсюда — и девку забирай с собой! Скот вонючий!
Громила послушно попятился: тягостную сцену отступления смягчило истерическое повизгивание полуголой девицы, повисшей у него на руке.
Полина повернулась ко мне. Она смотрела так, как только мать смотрела в раннем детстве — с жалостью, болью и непонятным вопросом. Купила меня этим взглядом.
— Миша, ты в порядке? Он тебя не зашиб?
— Как он мог зашибить, если я стоял в стороне? — самодовольно я буркнул. Музыка заиграла, мы снова поплыли в танце, на сей раз истомно обнявшись. Всем телом, и особенно почему-то животом, я ощущал исходившее от нее тепло. Мне хотелось плакать.
— Миша,— прошептала Полина, — Хочешь еще выпить?
— Неплохо бы.
Теперь мы сидели не за занавеской, а в общем зале, неподалеку от оркестра. Публика вокруг была самая изысканная — новая московская буржуазия со своими дамами, наряженными в сногсшибательные вечерние туалеты, обвешанными драгоценностями. По сравнению со многими из них Полина в своей простенькой блузке и короткой шерстяной юбке выглядела Золушкой, но по быстрым оценивающим взглядам мужчин было понятно, что большинство не прочь со мной поменяться. Некоторые, видимо, ее знакомые, приподнимались и учтиво раскланивались. Полина благосклонно кивала.
— Ты здесь как дома.
— Я везде как дома. За что выпьем, Миша?
Если бы я отнесся к вопросу всерьез, то мог бы многое сказать, но я лишь выдавил:
— За тебя, красавица!
— Очень свежо! — оценила она.
Все на свете кончается — и сны, и явь. Когда мы собрались уходить, вышла маленькая перепалка. Как джентльмен, я намерился расплатиться за ужин, полез за своими стотысячными, но Полина меня одернула:
— Даже не думай, Миша!
— Почему? Я же сегодня в выигрыше.
— Но приглашала-то я.
На улице холодно. Переулок темный, фонарь над крыльцом, как мишень в тире, подозрительные шорохи и тени, ветер, с крыш валятся ошметки зимы. И вроде бы по старинному обычаю я должен проводить даму?..
Полина, посмеиваясь, теплыми пальцами провела по моей щеке:
— Не нервничай, Миша, я тебя довезу!
И точно. Из темноты вынырнул приземистый автомобиль, явно не отечественного производства. Полина увлекла меня в салон. За баранкой приветливый молодой человек.
— Куда прикажете, Полина Игнатьевна?
— В Ясенево, дружок.
По дороге целовались. То есть, целовались — это не то. Вся дорога слилась в один задумчиво — страстный поцелуй, воскресивший во мне молодость. Славно доехали, как по лесной просеке. После такой езды полагается обязательно сказать что-то задушевное.
— Может, поднимешься? — предложил я, твердо надеясь на отказ. — Угостить, правда, нечем, но пара баночек икры всегда найдется.
Мы стояли возле машины («опель», что ли?), у Полины в руках — заветный чемоданчик. На бледном от электрического света лице улыбка.
— Не только поднимусь, Миша Скорее всего, переночую. Не возражаешь?
— Такая определенность всегда мне по душе.
— Что ж, тогда водителя, наверное, лучше отпустить?
Смешливо фыркнула, нагнулась к форточке:
— Саша, приедешь к семи утра.
— Слушаюсь, мадам! — донеслось как из проруби.
Перед тем как лечь, Полина долго плескалась в ванной, а еще раньше придирчиво осмотрела квартиру.
— Значит, это и есть твой дворец?
— Я доволен.
По-прежнему я не верил, что эта женщина, соблазнительная, как сто тысяч жен, и опасная, как змея, пришла, чтобы спать со мной. Не настолько поглупел к пятидесяти годам. Ей что-то было нужно от меня, но что?
Пока она была в ванной, я приготовил на кухне чай. Курил, глядя в темное окно, словно ожидал оттуда какого-то знака. Но знака не было. По правде говоря, в те минуты меня мало заботило, кто она такая и что вообще означает все это странное знакомство. Как робкий мальчик перед первым свиданием, я опасался совсем другого. Чего уж темнить, я боялся разочаровать ее в постели. Подобных женщин-победительниц, жриц любви, в моей довольно разнообразной жизни еще не случалось, и я допускал, что требования к партнеру у нее точно такие, как и ко всему остальному. Дай всего до отвала! Вероятно, такая женщина подбирает себе мужчину так же, как рьяная хозяйка покупает крепенький кочан капусты на рынке, ощупывая и охлопывая, проверяя, чтобы ни с какого бока не было гнильцы. Ежели, не дай Бог, обнаружит, что ей подсунули подпорченный товар… Причем, учитывая, судя по всему, богатейший сексуальный опыт Полины и то, что ее дружки, разумеется, преимущественно молоды и не урезают себя в парнинке, ее требовательность, скорее всего, как шутил один современный юморист, намного превосходит мои скромные совковые возможности.
Из ванной она вышла закутанная в мой старый, банный, утративший цвет халат, с умытым лицом, чистая, прибранная ко сну, и по ней никак не было заметно, что провела беспутный день. Подошла, наклонилась, заглянула в глаза. Удивительное лицо — нежное, покорное, домашнее, точно век тут жила.
— Мишенька, ни о чем не волнуйся, — сказала сочувственно. — Я такая же баба, как все.
Уже не первый раз она читала мои незатейливые мысли, и я как-то легко к этому привык. Только вдруг ясно ощутил, что вместе с ней в мою жизнь входит что-то такое, что будет иметь грозные, непредсказуемые последствия, может быть, непосильные рассудку.
Она не обманула, в постели все было хорошо. Даже слишком. Даже можно сказать, что сбылись тайные мечты сопливого интеллигента, и в какую-то часть ночи я наконец-то ощутил себя суперменом, этаким быком-производителем, не знающим удержу и сомнений. Кажется, и Полина осталась довольна. Во всяком случае благодарно шепнула на ухо:
— Ну вот, миленький, видишь, как все прекрасно!
2. ГОСТЬ
В одном ошиблась проницательная Полина: я не художник, хотя род занятий, которым зарабатываю на хлеб насущный, причисляется к творческим профессиям. Можно с натяжкой сказать, что я писатель, но сочиняю не художественные романы, а всевозможную прикладную литературу, типа брошюрок «Как построить дом» или «Говорящие цветы — гости Востока». Таких книжонок настругал столько, что потерял им счет. Область моих интересов не ограничена, и в рынок я смело вошел с двумя сочинениями, ставшими сразу бестселлерами: «Деньги любят перекрестное опыление» и «Как уберечься от СПИДа подручными средствами». Не сомневаюсь, что некоторые читатели знакомы с этими полезными книгами: на обложке первой красивый зеленый американский доллар душит поверженного навзничь деревянного рубля (?!), на второй — сочная аппетитная дамочка с лицом Роми Шнайдер, будучи в чем мать родила, подманивает пальчиком распаленного юного губошлепа, бугрящегося мышцами и одетого почему-то в костюм для верховой езды — нелепая, но, как оказалось, коммерчески себя оправдавшая фантазия художника.
Прикладными поделками я занимаюсь исключительно ради заработка и при их издании всегда пользовался псевдонимом Стас Хлебалов (каково, а?), но не потому, что их стыжусь. Что на пользу людям, то и хорошо, но все же мои амбиции простирались дальше, чем «Пчелиный рой как метафора современности». В былые годы я написал две книги, художественные биографии Александра Васильевича Суворова и некоего князя Волынского, фигуры настолько демонической, что о нем почти не осталось упоминаний в методологической литературе новых времен. На каждую из этих книг убухал по пятку лет напряженной, счастливой работы, и нынче, когда бываю в гостях и вижу на книжной полке два толстых, суровых тома, мое сердце теплеет, как от дуновения майского ветерка. Без лишней скромности скажу, уверен, это то, что останется после меня — детям или кому другому, не столь уж важно.