от бетонного пола окровавленную голову, чуть приподнялся, опираясь на руки, и с тупой бессмысленностью уставился на сидящих за грубо сколоченным столом сокамерников. Вспоминая уроки спецшколы КГБ СССР, когда его учили держать боль, он сконцентрировался, собрав в единый кулак всю свою волю, и вдруг понял, что в камере наступила гробовая тишина. Эти отморозки, руками и ногами которых следаки выбивали из своих подопечных чистухи и нужные им показания, смотрели на него, как на ожившее привидение, место которому уже заказано на кладбище. Нет, они не боялись крови и распухших от побоев рож. Они боялись живых и непокорных, вернее их мести, случись непредвиденное, и именно на этом он решил сыграть.
Неожиданно это безмолвие прорезал истеричный вопль молодого баклана:
— Живой, с-сука! Блядь буду, живой!! — И тут же: — Пахан, я замочу его! Бля буду, рука чешется.
Уже по-настоящему опасаясь, что он не успеет и рта открыть, Антон шевельнул было разбитыми губами, но его опередил Сиська:
— Заткнись! — И уставился на бунтаря, будто видел его впервые. А может, и удивление нашло вместе с невольным уважением, что не поддается пыткам мужик.
Дождавшись, когда баклан уберется в дальний угол, Седой с трудом разлепил запекшиеся в кровавых струпьях губы:
— Р-раз-разговор имею.
Вновь образовавшееся затишье разорвал возглас все того же баклана:
— Во, бля, оклемался! Щас я его, с-с-суку…
— Заткнись! — снова оборвал не в меру разошедшегося парня властный голос Сиськи и тут же, но уже обращаясь к Крымову: — Ну? Если есть что сказать, говори.
Седой помолчал какое-то время, словно обдумывая, стоит ли посвящать в свои дела насторожившихся соседей, и вдруг страшно застонал, схватившись руками за живот. Такого с ним еще не случалось с тех самых пор, как его бросили в пресс-камеру, и это, видимо, произвело должное впечатление.
— Ты чего, мужик? — свистящим шепотом спросил кто-то.
Закрыв глаза, словно приступ страшенной боли отобрал у него последние силы, он почти выдавил из себя:
— Подойди сюда, Сиська.
Сокамерники как один повернулись в сторону пахана, но тот уже поднимался из-за стола, с тревогой присматриваясь к «клиенту».
— Ну же, телись, — прогудел он, — чего сказать хочешь?
С трудом шевеля губами, Крымов скривился в мучительно-болезненной гримасе.
— Я бы… я бы к тебе не пошел на поклон, но… к-кажется, я у-уми-раю…
— Ты… ты чего, с-сука?!
— Аппендицит у меня. Операцию должны были делать, но, видать… видать, гной в кровь пошел. Короче, просьба к тебе великая.
— Ну? — насторожился Сиська.
— Слышал, будто у вас теперь Мессер паханит. Так вот… передай маляву на волю, чтобы он похоронил меня по-человечески. Мол, Седой просил, Антон Крымов.
Кто-то негромко хихикнул, но Сиська зыркнул глазом на весельчака, и тот сразу же оборвал смешок. Все что угодно мог ожидать смотрящий, кроме подобных слов. Он обвел вопросительным взглядом своих сокамерников, но тут же пришел в себя, и в его голосе зазвучали прежние угрожающие нотки:
— Мессеру, говоришь? Маляву скинуть? Да ты хоть врубаешься, бельмондо московское, о чем ты сейчас гнус порешь? Кто такой Мессер и кто ты!
— Это… это корефан мой старый… еще по первой ходке… Ромка Камышев… и он… он все сделает для меня. Ты только… только маляву передай.
Теперь он выдавливал слова хоть и тягуче медленно, но четко, и каждое камнем оседало в воздухе.
— Врет! Врет, сука! — осмелев, неожиданно опять заорал неуемный баклан.
— Да заткните ему пасть! — проревел камерный пахан и склонился над Антоном. — Слушай, Седой, или как тебя там, ты… ты что… действительно?..
Но тот продолжал почти бессознательно бормотать:
— Передай маляву… доброе дело сделаешь… да и перед Мессером чист будешь.
Он замолчал, и его голова откинулась в лужу крови. Прошла секунда, другая, и в камере словно что-то изменилось — все смотрели на Сиську. И вдруг вновь завизжал баклан:
— Все! Пиздец!! Чего ж ты раньше, с-с-сука, про Мессера-то… — И заскулил, получив от кого-то хлесткий удар по морде: — За что? Падла!
Но на парня уже никто не обращал внимания. Все знали, что такое аппендицит, тем более лопнувший, когда гной пошел в кровь, отчего окочурился не один зэк, как знали и то, кто таков Мессер, и если он выяснит, что его кореша по первоходке замочили в пресс-камере, приговор будет коротким: заточка в печень или удавка на шею, дабы другие мозгами шевелили. И опять заскулил оклемавшийся баклан:
— Пахан… Слушай сюда, пахан. Ведь из-за него же нас всех…
— Это уж точно, — подтвердил кто-то из-за стола, — Мессер подобное никогда не простит. — И вдруг завопил голосисто: — Брыль-блядина! Это ж надо так подставить!
И тут вдруг все взорвались единым криком, а явно струхнувший Сиська был схвачен за отворот рубашки.
— Слухай сюда, пахан! Надо что-то делать, иначе нам всем пиздец! А я на деревянный бушлат не подписывался.
Отбросив руки вцепившегося в него сокамерника, пахан угрожающе процедил:
— Тихо! Щас разберемся. — И вдруг рванулся к двери, громыхнул по железу тяжелыми кулаками: — Человек умирает!
По бетонному полу гулкого коридора загрохотали ботинки контролеров, металлическим звоном стукнула щеколда, и в раздаточном оконце нарисовалось встревоженное лицо коридорного.
— Ша! — заорал он, и уже на тон ниже: — Чего случилось?
— Брылю звони, — рявкнул Сиська, — Седой помирает!
— Что, замочили?
— Ты чего, козел поганый! — завопил кто-то. — Да за такие слова…
Страх, дикий нечеловеческий страх давил на этих отморозков, и они готовы были даже коридорного сожрать с говном, лишь бы не оказаться под тяжелым прессом Мессера. Здесь-то охрана отметелит да отпустит, а Мессер, узнай он вдруг о смерти своего корефана… Голова в кустах и яйца на телеграфном проводе.
— Ша, козлы! — заорал пахан и вновь повернулся лицом к коридорному. — Аппендицит у мужика. Видать, гной в кровь пошел… уже ногами сучит. А капитан приказал, что он живой ему нужен. Соображаешь? И я не хочу, штоб меня, как петуха последнего, раком из-за него поставили.
Он замолчал было, как вдруг опять взорвался бешеным ревом:
— Врача зови, с-с-сука!..
Догола раздетый, с опущенными до колен трусами, которые фельдшер то ли забыл, то ли побрезговал натянуть обратно, Крымов лежал на кушетке в спецсанчасти и, закрыв глаза, слушал приговор тюремного эскулапа, чьи жесткие пальцы он все еще ощущал на своем животе. Этот садист в грязном халате, от которого за версту несло застарелым перегаром, заправленным «свежачком», пожалуй, не менее получаса мял и крутил его живот, пах и ребра, будто не человек был перед ним, а слепок из глины, и стонущий симулянт с ужасом думал, что бы с ним сейчас сталось от боли, если бы у него действительно случился аппендицит.
