— Да, не нам чета… — согласились Паромов и Черняев. — Патриархальная жизнь. Неторопкая. Спокойная. Нам о таком лишь мечтать приходится.
5
До Льгова доехали минут за двадцать. Трасса в связи с праздничными днями была свободна, и водитель Курьянинова показывал класс езды, выжимая из старенькой «Волги» все, на что она была способна.
— Уже отпускали, — пояснял сержант из линейного отделения милиции, передавая Василия и обнаруженный у него складной нож, курским милиционерам, — когда вдруг застучал телетайп и пошла ориентировка на его задержание. Пришлось возвращать с порога. Хорошо, хоть сразу прочли, а то бы ушел…
— Хорошо то, что хорошо кончается! — пошутил опер.
Теперь можно было и шутить. Подозреваемый, окольцованный «браслетами» сидел в автомобиле под надежной охраной. В кармане опера лежало и орудие преступления — нож, завернутый в чистый лист бумаги. А во взятой на всякий случай папке, поверх других бумаг, протоколы задержания Сухозадова на мосту в пьяном виде и обнаружения у него складного ножа «Белочка» во время личного обыска, коротенький рапорт сержанта милиции и пара объяснений.
— А что его понесло на железнодорожный мост? — поинтересовался Паромов. — Что он там забыл?
— Может, спьяну, а, может, и специально, под полю часового лез… Бог его знает… Сами поспрашивайте. Возможно, скажет…
— Ну, спасибо. Спасибо и до свидания! — крепко пожимали курские милиционеры руку коллеге из транспортной милиции, собираясь отчаливать в родные пенаты. — Выручили!
— Да что там? Общее дело делаем!
— Ну, будьте здоровы!
— И вы не кашляйте!
6
Дорога домой была скорой. Под неспешный, хоть и сумбурный, рассказ Василия об обстоятельствах убийства Бекета не заметили, как в Курск въехали.
Черняев слово сдержал и при въезде в Курск купил Сухозадову «четвертушку» «Столичной», булку, пару плавленых сырков и пакет молока. На продукты подозреваемому сбрасывались оба: и он, и старший участковый.
— Это, Василий тебе, после всех допросов… — удивляя и Василия, и Курьянинова, и водителя «Волги», сказал опер, показывая пакет с продуктами. И сбивая пыл немедленной «расправы» над спиртным, добавил: — До допроса нельзя. Сам понимаешь, пьяных не допрашивают.
— Спасибо! — Был растроган и растерян Вася. — Думал, что меня бить будут, а меня водкой еще угощают… Кому сказать — не поверят. За что такое, а?
— За очистку поселка от дерьма. Чистейший антикриминальный дуплет получился. Одним выстрелом двух плохих человечков с поселка убрал… — объяснил Черняев щедрость поступка, причем, в довольно жесткой форме и манере.
— Петрович, не передергивай, — возразил оперу старший участковый. — Дуплет, возможно и был, но не антикриминальный, а криминальный. И поселок очистился не от двух человек, а от трех, если быть объективными до конца. Суд, конечно, примет во внимание чистосердечное раскаяние Василия, но заключения ему все равно не избежать.
— А почему от трех? — поинтересовался Курьянинов.
— А потому, — ответил ему вместо старшего участкового опер, — что Бекета похоронят, и он через год уже полностью сгниет… и туда ему дорога: сколько сволочь нашей кровушки попил! Это, во-первых.
Во-вторых, Мара, хоть не надолго, но на нары присядет. Недонесение и укрывательство ей, как минимум, светят…
А в-третьих, наш Василий. Он, конечно, мужик хороший, но ему, как пить дать, сидеть…
Понятно. Я Банникову в расчет не брал. Думал свидетелем по делу пойдет. Ведь не убивала же она. Хотя, если бы не устроила попойку в квартире, то и Василий сейчас был бы на свободе, а не в наручниках в нашем автомобиле… — высказался Курьянинов.
— Я знаю, что сидеть, и долго… — сказал Василий. — Но все равно, вам спасибо за такое отношение. Я, спорить не буду, порядочное дерьмо… но Мара, на мой взгляд, еще дерьмовей…
И он поведал, как Маре захотелось иметь половой акт над трупом Бекета.
— Маньячка какая-то, а не баба! — хихикнул опер. — Ты на суде про это скажи — удиви судью… Смотришь, еще полгодика скостит…
— Не, — ответил оперу Вася твердо, — не буду. Буду только про себя говорить… А там, как судьба сложится… Мать вот только жалко…
— Вспомнил поздновато про мать-то, — без ложной жалости упрекнул Паромов. — Раньше стоило помнить…
— Эх, — вздохнул только на это Вася.
— «Повинную голову и меч не сечет!» — ни к селу, ни к городу привел зачем-то пословицу Курьянинов. — А мать… мать всегда простит…
Дискуссия закончилась. Дальше ехали молча. На разговоры уже никого не тянуло.
Каждый думал о чем-то своем.
В Промышленный РОВД прибыли еще засветло. Там их ждали Конев Иван Иванович и следователь Тимофеев, уведомленные коллегами из Конышевки и Льгова о положительных результатах вояжа.
— Вот теперь можно и с праздником поздравить, — пошутил Конев, выслушав доклад Черняева о задержании Сухозадова, который опер, как только он и умел, красочно, с массой подробностей, с описанием трудностей, возникших на пути и их героическом преодолении, довел до ушей высокого начальства.
— За поздравления спасибо, Иван Иванович, — улыбаясь, заметил Черняев. — Это очень хорошо… А что-нибудь поменьше поздравлений, но побольше трехрублевой купюры не наблюдается на горизонте? В дороге сильно поиздержались… на бензин… на продукты питания для задержанного… Бензину уйму сожгли. Деньги-то наши были… И Васе купили похавать… Вообще, то одно, то другое… Так что поиздержались малость…
— Посашков звонил, интересовался ходом дела, — усмехнулся Конев. — Сейчас и мы поинтересуемся, что там предвидится: поощрение или взыскание. В деле два судимых, и не просто судимых, а поднадзорных. Сами понимаете, неизвестно, как карта ляжет…
На этот раз карты легли благосклонно. По-видимому, заместитель начальника УВД подполковник Посашков постарался. Наказанных не было. Генерал не поскупился: по полтиннику выписал в качестве премии всем участникам раскрытия преступления. Даже Курьянинову с его водителем, даже оперу из УВД, Сан Санычу, фамилию которого Паромов так и не запомнил.
— А что, мужики, не плохо мы Первомай отметили, — обмывая премию, смеялся Черняев. — И Вася постарался, и Конев не подвел…
— Почаще бы так! — от всего сердца поддержал его Астахов. — Что ни говори, а без Бекета и воздух чище, и весна милей. Если бы кто-нибудь нашелся и моего Бобра с Белгородской «пришить» — еще бы стало веселей жить! А то одолел, сволочь, вконец…
На участке Михаила Ивановича в доме номер восемнадцать с некоторых пор стал проживать поднадзорный Бобрышев Володька, оттянувший с десяток лет на киче и попавший туда еще по малолетству за причинение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть человека.
Бобер жил не один. В двухкомнатной квартире его матери, старой Бобрихи, Марьи Алексеевны, которая до освобождения родного сынули мирно жила вдвоем с сестрой Аннушкой, инвалидом детства, с момента прибытия Бобра стала проживать целая бригада.
Во-первых, любящий сынок для родной мамули со своей зоны «подогнал» муженька, а себе папашку, престарелого вора-рецидивиста Нехороших Павла Ивановича. К слову сказать, его в разговорах с участковыми он же величал не иначе, как «хитрый папашка».
Во-вторых, с зоны он привез дружка Игорька Мишустина, судимого всего лишь раз, но за убийство и мужеложество одновременно. По-видимому, этот был нужен Бобру для сексуальных утех. По старой зоновской привычке.
В-третьих, через месяц после освобождения он «женился» и привел в свой дом бывшую воровку, бывшую зэчку, и поднадзорную Люську-нахалку, а по паспорту Тюнину Людмилу Григорьевну, особу худую, высокую и не умеющую трех слов связать без мата.
Так что в квартире Марьи Алексеевны нежданно-негаданно возникла миниатюрная колония общего режима. И нравы в ней стали соответственно зэковские, с ежедневными конфликтами, разборками, мордобоем. А «разруливать» эту ситуацию приходилось участковому Астахову. Все бы ничего — ему не привыкать, но Бобер, возомнивший себя «паханом» в материнской квартире, после каждого административного задержания его за бытовой скандал писал жалобы на имя прокурора о незаконных и неправомерных действиях участковых инспекторов милиции, особенно Астахова. И тому приходилось чуть ли не еженедельно «посещать» прокуратуру и исписывать кипу бумаг, давая всякие объяснения и пояснения.
