Климов вернулся в «жигуленок», включил движок, обогнул белый пикап, прижал руку к груди, прося извинения у водителей легковух за пробку, и покатил дальше.
Витя спросил:
— Это ваш враг?
— У меня нет врагов. Откуда им взяться… Витя, тебе сколько лет? Восемнадцать?
— Да, почти.
— Ага. Колледж бросил. Менеджером не хочешь быть. Но ведь надо деньги как-то зарабатывать. Не век же у папочки с мамочкой на шее сидеть. Какие у тебя планы, если не секрет?
Юноша ответил не сразу, пригорюнился. Почесывал грудь в том месте, где пробоина.
— Сложный вопрос. В том-то и дело, что планов у меня нет никаких.
— А как же?..
— Хочу кое в чем разобраться. Потом уж строить планы.
— В чем, например?
— Кто мы такие? Зачем живем? Кому служим? Для меня это важно понять. Пока не пойму, ничего не могу делать. Но я скоро пойму. Еще чуть-чуть осталось. Я чувствую.
— Э-э, милый друг, — грустно протянул Климов. — Это чуть-чуть иногда растягивается на целую жизнь.
Разговор увлек обоих и вовсе не казался им неуместным. Они уже шли по Калужскому шоссе. Климов, поглядев в зеркальце, с удовлетворением убедился, что белый пикап дисциплинированно, не таясь, висит на хвосте, соблюдая дистанцию — в три, четыре корпуса. У Климова на душе птицы пели. Он рассказал мальчику немного о себе, как работает лесничим и в какой обстановке живет — тишина, покой, природа. Витя слушал заинтересованно. Между ними установился контакт, как у двух одиноких путников в ночи. Контакт измерялся не словами — сердечным настроем.
— Почему бы тебе тоже не пожить в лесу, — решился наконец Климов. — Там никто тебя не тронет. У меня хорошая библиотека.
— Откуда библиотека?
— Да так, собирал понемногу, свозил. После паузы Витя уточнил:
— Что я буду делать? Я же ничего не умею.
— Лес научит. Я тоже многого не умел.
Юноша опять замолчал. На высоком лбу образовались две поперечные морщинки. Потом высказался прямее:
— Да, мне нужен учитель. Но почему вы решили, что можете им быть?
С огромным облегчением Климов отозвался:
— Ты прав, какой из меня учитель. Я сам заблудился в трех соснах. Но это беда поправимая, как думаешь? У тебя зрение молодое, зоркое. Чего там видишь впереди?
— Дорогу, — усмехнулся мальчик. — И милицейский пост.
Гости прижились в сторожке Климова. В первый день Ольга расхворалась: у нее болел отрубленный палец и поднялась температура. Иван Алексеевич отыскал на полке аптечку, дал ей две таблетки аспирина. Боль немного утихла, но девушка начала заговариваться и плакать. Потрясения последних дней все же надломили хрупкий организм. Она плакала так долго и горько, будто умирала. Старцев опасался, что у нее начнется гангрена и придется тащить ее ночью через лес неизвестно куда.
Однако ближе к вечеру пожаловал старик в драном ватнике, благообразный, но слегка пьяненький, назвался Кузьмой Федотовичем и сообщил, что Климов, отбывая по делам в Москву, попросил его наведаться и освидетельствовать больную. С Михреем Климовым, сказал старик, они первые друзьяки по всему району, поэтому он не мог отказать ему в услуге, хотя переться в такую даль ему, конечно, не с руки.
Обрадованный, Старцев спросил:
— Так вы разбираетесь в медицине?
— Покажь девку, — хмуро ответил старик. — Как-нито разберемся.
При нем была сумка, из которой Кузьма Федотович извлек несколько пучков трав, большой пузырек с какой-то черной мазью, а также опасную бритву с чуток проржавевшим лезвием. Нашлась там и початая бутылка самогона — как туманно пояснил старик, для общей дезинфекции.
Осмотрев больную и убедясь, что у нее всего-навсего отрублен палец, старик осерчал:
— Надо было, конечно, больного инвалида гонять из-за такой ерунды. Эх, парень (это к Старцеву), ума ты, видать, не нажил. Нынешним кобылицам с утра полчерепа снеси, они к вечеру обратно на дискотеке. Кстати, возьми на заметку: все наши болезни проистекают исключительно в силу нашего невежества.
Его оригинальный подход к женским хворобам чудесным образом вселил оптимизм и в Старцева, и в расклеившуюся Оленьку.
— Ляг на топчан и замри! — рявкнул старик на девицу. Оленька послушно улеглась и уже улыбалась сквозь слезы.
Старик умело выдавил из культяшки кровь и гной, предварительно сделав ржавой бритвой глубокий надрез, напихал в новую рану черной мази и туго-натуго забинтовал. Вся процедура заняла около получаса: Оля ни разу не пикнула. Зато у Ивана Алексеевича, наблюдающего за манипуляциями кудесника, началась трясучка.
— Тебе что же, Оленька, совсем не больно? — спросил он слащавым голосом.
Девушка отрицательно покачала головой, за нее ответил Кузьма Федотович:
— Ты, парень, прежде думай, чем спрашивать. Откуда у них боль возьмется? Болит, когда душа на месте, а где у них душа, ты интересовался? Племя молодое, незнакомое. Читал, небось?
Старцев уже понял, что случай свел его с деревенским философом и вольнодумцем.
— Как же так, Кузьма Федотович? Любая зверушка боль чувствует. Хоть кролик, хоть собака. Тем более человек.
— Ошибаешься, сударь мой! Про зверушек правильно, про человека — нет. Человеку дан предел, который переступать нельзя. Господь не велел. Кто его переступит, тот становится как чурка с глазами. Нет в нем больше ни боли, ни сраму, ни совести. Все ведь это в один узелок завязано.
— Глубокая мысль, — согласился Старцев, — хотя и спорная.
— А ты не спорь, — обиделся старик. — Спорить вы все мастера.
Приведя девушку в порядок, он велел ей спать, а Старцева увел в кухонный закуток. Здесь они накоротке, дружно усидели принесенную Кузьмой Федотычем бутылку самогона. И пока пили, пока судачили о том о сем, все светлее и чище становилось у Старцева на душе. Он припомнить не мог, когда еще случался такой благостный вечерок. Тревоги, страхи, отчаяние — все куда-то далеко отодвинулось, истаяло, будто теплые воды разом смыли душевную накипь. Старик учил его уму разуму, и все, что он говорил, казалось оригинальным и, главное, добрым, хотя с каждой чаркой Кузьма Федотович распалялся все больше, уличая собеседника во всех смертных грехах. Но большей частью его рассуждения касались медицинских вопросов.
— Иной раз, — увещевал старик, — помирает человек, исчах весь, и рак у него, и чахотка, и цирроз, и чего только нет, а дашь ему хорошую клизму, глянь — он снова в строю. Невежество — вот бич всего живого. Ты московский барин, считаешь себя ученым, а знаний в тебе — ноль. Хочешь, докажу?
— Зачем же, — говорил Иван Алексеевич. — Не надо доказывать. Я согласен.
— Были бы у тебя знания, разве завел себе таку сопливу кралю, да еще без пальца. Не твоего она сада ягода, милый мой.
— Тут вы опять правы, — кивал Старцев, погружаясь в самогонную полудрему.
Он не заметил, когда ушел старик, но помнил, что тот приказал напоить девушку отваром, который оставил в зеленой кастрюле. Опомнился, налил теплого сырца в кружку, отнес в комнату.
Девушка спала, уложив головку на ладошку, и лицо у нее было почти прозрачное, утомленное и счастливое. Какие сны ей снились?
Старцев подумал: эта сторожка в лесу, эта ночь, этот старик, эта девушка с чудесной, безмятежной улыбкой, застывшей на губах, как поцелуй, — все это, конечно, мираж, и когда наступит утро, все исчезнет, сотрется в памяти, как всегда бывает с грезами.
Однако — не исчезло.
Утром Оля поднялась здоровой, и начали они жить день за днем, почти как муж с женой или брат с сестрой. Ждали хозяина, но тот пока задерживался.
О плохом, о том, что будет с ними, если… не говорили, словно по взаимному уговору.
День уходил на долгие прогулки по оттаявшему, напоенному чудными запахами, зазеленевшему лесу, а также на приготовление пищи и бесконечные выяснения отношений с собакой Линьком и заносчивым, дерзким котярой Трофимычем. Суть этих отношений была в том, что пес и кот, по всей вероятности, считали их виноватыми в исчезновении любимого хозяина, и если девушку приняли все же довольно благосклонно, то Ивана Алексеевича на дух не выносили, постоянно устраивая ему разные пакости. Началось с того, что Трофимыч демонстративно помочился ему в ботинок, а когда он замахнулся на хулигана, пес Линек кинулся на помощь другу и разодрал ему брючину. Иван Алексеевич не то чтобы испугался, но огорчился. Лохматый громила стоял перед ним враскоряку и грозно скалил зубы, давая понять, что если понадобится, то он и на брючине не остановится. Клыки у него напоминали клинья пилы. Старцев любил собак, понимал их, его не обманула показная ярость пса. Линек не искал драки, всего лишь обозначил их взаимные права в доме. Как бы предупредил: ты тут не хозяин, понял? И веди себя соответственно, не маши кулаками.
— Ладно, — сказал Иван Алексеевич. — Повыпендривайся пока. Жрать захочешь, тогда посмотрим.