Но гордый пес не стал жрать ни в первый, ни на второй, ни на третий день. Наверное, чем-то пробавлялся на воле и от миски с сытным мясным варевом брезгливо отворачивался. Старцев в наказание выдворил его из дома и больше не открывал дверь. В отместку Линек устраивал на него форменную охоту. То есть, разумеется, это была имитация охоты, но чрезвычайно впечатляющая. Во всяком случае, Оленька каждый раз делала вид, что падает в обморок. Линек подстерегал их неподалеку от дома и с сумасшедшим, утробным лаем, более похожим на волчий вой, выметывался из-за деревьев и мчался, роняя из пасти бело-розовую пену. Казалось, еще миг — и разорвет в клочья. В последний момент пес тормозил, огибал их по дуге и, как ни в чем не бывало, с умным видом начинал обнюхивать какие-то кустики.
На зов он не откликался, близко не подходил и ни разу не дал себя погладить.
Котяра Трофимыч, напротив, извлек выгоду из появления пришельцев: уплетал за обе щеки из миски Линька, ластился, мурлыча, к Оленьке, позволял себя тискать, но стоило Ивану Алексеевичу зазеваться, как ухитрялся нагадить (если не в ботинок, то обязательно рядом с кроватью): или изорвать, истрепать какую-нибудь вещь, принадлежащую Ивану Алексеевичу. Пришлось и его наконец выставить за дверь, но это вышло Старцеву боком. Среди ночи, возмущенный произволом, котяра устроил непотребный концерт, словно за окном безумствовала, вопила и ухала целая свора неведомых злобных тварей. Естественно, присоединился к ужасному хору и Линек, солировал замогильным волчьим воем.
Из-за кота и собаки между Иваном Алексеевичем и Оленькой произошла размолвка. Девушка запалила свечу (она спала на топчане, а Иван Алексеевич на раскладушке), свесила вниз взлохмаченную голову и задумчиво протянула:
— Не понимаю, как можно быть таким жестоким?
— Ты о чем, девушка?
— Слов много можно правильных говорить, но это ничего не значит. Человека видно по поступкам. На словах вы добренький, чуткий, справедливый, а на деле ничем не отличаетесь от тех, других.
— Тебе что-нибудь принести? Аспирину?
— Выгнали на улицу несчастного котика! Вон, слышите, как плачет? Ему страшно, одиноко!
Иван Алексеевич возмутился:
— Трофимычу страшно? Этому зверюге? Да с ним опасно в одном помещении находиться.
— Почему это? — Да он же только и ждет, чтобы я уснул. Разве не помнишь, как с вечера подкрадывался?
— Так вы вдобавок ко всему и трус, — определила Оленька. — Боитесь маленького пушистого котика с оторванным ухом? Вот такие, как вы, ему, бедняжке, ухо и оторвали.
На дворе собачий вой, котиное пение и еще какие-то странные визгливые голоса слились в совершенно невыносимую какофонию. Иван Алексеевич соскочил с раскладушки и распахнул дверь в чернильную мглу. Зычно позвал:
— Эй, Трофимыч! Ну давай, заходи! Считай, победил.
Котяра тут же прошмыгнул у него между ног, вспрыгнул к Оленьке на топчан, потерся об нее и неистово замурлыкал. Вдогонку из тьмы донесся басовитый уверенный лай волкодава, иронизирующего над поражением Ивана Алексеевича.
— Бедненький, замерз-то как! — приговаривала Оленька, поглаживая, почесывая истомившегося в изгнании Трофимыча. Старцев улегся на свою раскладушку, закурил с горя. Трофимыч смотрел на него сверху с таким выражением, будто собирался плюнуть.
— Гаси свечку, — попросил Иван Алексеевич. — Попробуем хоть поспать немного.
Оленька задула огонек. В наступившей вдруг беспредельной тишине возник шорох убывающего времени. Чтобы это почувствовать, надо было пройти долгий путь к лесной сторожке. У Ивана Алексеевича внезапно озябло сердце.
— Вы спите? — окликнула Оленька.
— Нет.
— Не обижайтесь, пожалуйста.
— Я не обижаюсь.
— Знаете, Иван Алексеевич, когда я поняла, что влюбилась?
Старцев молчал.
— Вот когда увидела, какой вы одинокий. От вас даже кошки и собачки отворачиваются. Какая ужасная беда, прямо плакать хочется. За что же такое наказание? Вы никогда не задумывались?
Старцев молчал.
— Хотите, лягу с вами? Вам станет лучше. Уж меня-то чего бояться. Тем более деньги уплатили…
В эту минуту, ощутив зыбкое равновесие с миром, Иван Алексеевич хотел только одного — пусть ночь длится вечно…
Он колол дрова возле сарая, когда из леса вышли путники, и, подняв голову, он узнал в них Мишу Климова и своего старшего сына Витюшу. Климов приветствовал его издали:
— Вот и мы, Иван Алексеевич. Заждались, поди?
У вышедших из леса над головами светился солнечный нимб, как у посланцев небес. Пришлось Старцеву протереть глаза, чтобы лучше видеть. Пес Линек, точно рыжая ракета, вымахнул из-за кустов, где готовил очередное нападение, и обрушился на хозяина, пытаясь вспрыгнуть ему на грудь. При этом визжал от счастья каким-то позорным, тоненьким, дурашливым голосишкой. Климов не выказал ответной радости:
— Ну будет, будет, ты же взрослый пес. Веди себя прилично.
Через десять минут все уже сидели за столом, накрытым к завтраку. Оленька выступала за хозяйку, и это получалось у нее неплохо — скромная, хлопотливая простушка с порозовевшими от волнения щеками. Но взгляд озорной, пристальный. От того, как она поднимала глаза на Климова, у Ивана Алексеевича ревниво сжималось сердце. Но он, конечно, понимал, что этому человеку он не соперник. Тут и говорить не о чем.
Против ожидания его почти не удивило появление сына: жив, здоров, цел — ну и слава Господу.
Климов коротко обрисовал ситуацию. Все в порядке, долги списаны, подробности несущественны, Иван Алексеевич и Оленька могут отправляться домой. Машина в деревне, Кузьма Федотович стережет.
— Я о чем попрошу, Иван Алексеевич, — сказал Климов. — Не возражаете, если Витя поживет у меня?
Опять Старцев не особенно удивился, уточнил:
— В каком, извините, качестве?
— Отдохнет, наберется сил. Поучится лесному делу. Чего ему в Москве зря болтаться.
— А как же учеба? Виктор, ты чего молчишь? Юноша густо покраснел, готовясь соврать.
— Каникулы начались, папа.
— Значит, согласен? А мать в курсе?
— Ты же знаешь, папа, она в отъезде.
— Ах да, — Старцеву, в сущности, было все равно, что задумал сын. Лишь бы был в безопасности. А где он может быть в большей безопасности, как не рядом с этим человеком, который за три дня решил все их проблемы, что, по рассуждению Ивана Алексеевича, было абсолютно невозможно. Но — решил. Сказал: возвращайтесь спокойно домой. Машина в деревне. Каким образом решил, об этом, наверное, лучше не думать.
Оленька пододвинула Климову под локоть тарелку с печеньем.
— Я бы тоже осталась. Мне тоже нечего делать в Москве.
— Увы, это нереально, — любезно отозвался Климов.
— Почему?
— Ты еще не готова жить в лесу.
— Ага, бледноликий юноша готов, а я, значит, не готова? Обижаете! Я и стряпать умею, и вообще по хозяйству. В сторожке тесно, но мы с Иваном Алексеевичем поживем в палатке. Надо только съездить за палаткой. У нас дома хорошая палатка, пятиместная. С порожком, с прихожей. Шикарная палатка.
Мужчины с удовольствием слушали ее болтовню.
— Вы разве тоже остаетесь, Иван Алексеевич? — полюбопытствовал Климов.
— Я бы с радостью. Но есть кое-какие незавершенки в городе.
На этой деловой ноте чаепитие закончилось, и Иван Алексеевич с девушкой отправились в деревню. Климов проводил их до проселка. Рядом трусил умиротворенный Линек.
— Пес у вас замечательный, — сказал Старцев. — Меня, к сожалению, принял за вора. Глаз не спускал.
— Обратили внимание, как он отнесся к вашему сыну?
— Да, обратил. Поразительно.
Линек, едва познакомясь с мальчиком, проникся к нему абсолютным доверием: лебезил перед ним и пару раз лизнул в губы.
— Не волнуйтесь за Виктора. Ему здесь будет хорошо.
— Не сомневаюсь.
— Мне нравятся люди, которые не задают лишних вопросов, — признался Климов.
— Жизнь научила, — Старцев уныло поморщился. — О чем спрашивать, когда и так все ясно. Всех нас загнали в какую-то резервацию, и выхода не видно. Лес — ведь это тоже не выход.
— Почему же, — возразил Климов. — Иногда полезно побыть наедине с природой. Это не выход, но это путь.
— Надо же, — вмешалась Оленька. — Вы умничаете, господа, словно меня тут вовсе нету.
Старцев грустно подумал: может, было бы лучше, если бы тебя здесь не было, счастье мое!
Глава 7
После разборки чумаки вывезли из Лосинки десять трупаков и двенадцать подранков. Столько же или чуть больше потеряла противная сторона, но эта арифметика не имела значения: победа осталась за Валериком. Он вырубил главного конкурента на свободном российском рынке наркотиков и отомстил за поруганную честь клана. Старик Гаврила, надо думать, блаженно потянулся в фамильном склепе.
