Вопрос был не в бровь, а прямо в глаз. Ольга ударила Мустафетова по самому больному месту: он, кроме русского да армянского, ни одного языка не знал, а потому и за границу никогда не ездил. Нанесенная ему рана была столь жестока, что он не выдержал и, не останавливая кучера, выскочил из медленно въезжавшей на мост коляски и только угрожающе прошептал:
— Помните же!
Уже не в первый раз происходили подобные сцены между Ольгой Николаевной и Мустафетовым. Когда его разбирало чувство ревности, в особенности из-за ее стремления идти туда, где каждому «актеришке» (как он выражался) разрешено было обнять ее стан, лобзать ее щеки, — он доходил до такого исступления, что готов был собственными руками схватить ее за горло и задушить. Но все же в подобные минуты у него пока еще хватало духа бежать, страшась самого себя, своего гнева, и он поступил именно так и на этот раз.
Между тем, очутившись одна в чужой коляске, Ольга Николаевна сперва только подумала: «Как это глупо! Расстроилась вся прогулка!» И она приказала кучеру, видимо уже привыкшему к самым эксцентричным выходкам своего барина:
— Отвези меня домой!
Вернулась она к себе недовольная, расстроенная, не в духе, с желанием чем ни на есть отомстить Мустафетову за то, что он так долго тянул, предполагая завлечь ее даром, без женитьбы, и не делал даже намека на «честное» предложение.
Дома у себя Молотова была деспотом, и ее мать более прислуживала ей, нежели руководила своею избалованною дочерью. С удивлением встретила старушка ее раннее возвращение, но участливые расспросы только сердили Ольгу, которая досадовала на даром пропавший вечер, так как одной никуда ехать нельзя было, а к ним теперь никто уже, ввиду позднего времени, не придет. Она бесцельно переходила из комнаты в комнату, то присаживаясь к разбитому пианино и пробуя играть, то берясь за книгу и опять бросая ее. Наконец она придумала выход и у себя в комнате написала две записки.
Первая была на имя Мустафетова:
«Ваши бурные сцены утомили меня. Объявляю Вам, что впредь я готова принимать Вас только в качестве моего жениха, причем день нашей свадьбы должен быть назначен немедленно, не позже как через две недели. В противном случае не трудитесь более приезжать к нам, так как я не желаю быть скомпрометированной Вами и иначе устрою свою судьбу. О. Молотова».
Вторая записка гласила:
«Приходи, глупый, и не бойся ничего! Сегодня его у меня не будет, а мамы я нисколько не стесняюсь: я ей наврала, что ты получил огромное наследство, и она говорит: „Что ж, давай Бог! Лишь бы честным человеком оказался!“ Пренаивная она у меня, право!»
Эта вторая записка была адресована Анатолию Сергеевичу Лагорину.
Молотова отправила свои письма со служанкой, причем приказала добиться от Лагорина точного ответа, а у Назара Назаровича только отдать слуге по парадному и ни в каком случае с ним ни в какие рассуждения не вступать. Потом, по-видимому чрезвычайно довольная принятым решением, она облеклась в мягкий, красиво обрисовывавший ее формы, фланелевый капот и стала ждать.
Между тем Мустафетов, хотя и вскоре остыл от своего гнева против Молотовой, продолжал кипеть ненавистью против тех, кого считал своими соперниками. Эта злоба не могла погаснуть в нем, а, напротив, чем более он вспоминал о том, как произошла ссора, тем мучительнее разбирала она его.
Злил же его более всего не Заемкин с его теорией о пластике (его он считал за глупого шарлатана, прикарманивающего себе путем плагиатов чужой литературный талант и труд). Нет, его злил Лагорин, осмелившийся рассказать Ольге о деле в Киеве.
«Я уничтожу этого щенка! — мысленно грозился армянин. — У меня и план уже созрел. Посмотрим, что-то тогда она заговорит! Не надо откладывать! Если мстить, так сейчас же. И я каждому на свете, на ком только она когда-либо остановит свой взор, кому она только хоть раз приветливо улыбнется, устрою такую каторгу, что голубчик не возрадуется, а ее же на семи соборах проклянет. А мстить мы умеем так, чтобы никто никогда и распознать не мог руку, наносящую удар. А что удар будет веский и на всю жизнь след оставит — за это я ручаюсь. Сначала мне надо щенку лапы перешибить, потом мы и ее скрутим. Только бы мне добраться до нее, победить это ломанье в ней, тогда я за все отмщу, за все ее подлые издевательства над моим чувством».
Он взял извозчика и уже сказал, куда его везти, но вдруг раздумал и решил, что лучше сперва побывать дома. Может быть, он втайне надеялся на примирительные известия от Ольги Николаевны, даже рассчитывал найти ее у себя?
Когда он приехал домой, записка Ольги к нему еще не была послана. Получив от слуги на все расспросы отрицательный ответ, Мустафетов снова страшно рассердился, круто повернулся и, спускаясь с лестницы, осыпал проклятиями девушку, которую думал, будто бы любил, тогда как она просто раздражала его чувственность.
Он снова сел на того же извозчика и наказал везти себя на Петербургскую сторону. Там, в узенькой улице, он приказал остановиться у калитки маленького дома с тремя окнами на улицу, плотно прикрытыми двустворчатыми ставнями. Лишь только он вошел в калитку, на него тотчас, словно бешеная, с лаем набросилась собака. Он вздрогнул и прижался было в страхе к стене, но при свете дворового фонаря убедился, что пес на цепи и его достать не может, и постучался у крылечка.
Долго не створяли. Наконец до слуха Мустафетова донеслось хлопанье дверьми, а потом и приближение шагов внутри домика. Старческий, как бы скрипучий, мужской голос окликнул: — Кто там?
— Не беспокойтесь, Герасим Онуфриевич, это — я, — ответил самым успокоительным голосом посетитель.
— Да кто вы? По голосу нешто я обязан узнавать всех? Кто такой?
— Назар Назарович Мустафетов.
— Назар Назарович! Так вот оно что! Не ожидал! Милости просим, милости просим… — И дверь раскрылась, но все-таки осторожно, понемножечку, не вдруг. — Не расшибитесь, — предупреждал старческий скрипучий голос, — у меня темно в сенях-то: я без свечи вышел. Как бы не оступиться вам, тут приступочек.
Когда вошли в комнату, освещенную дешевенькою лампою, Назар Назарович снял цилиндр, но оставался в своем длинном модном пальто.
— Здравствуйте. Я ведь к вам, Герасим Онуфриевич, по делу, — сказал он.
— Так-с, так-с, — ответил старик, лет шестидесяти пяти, бритый, сухой, одетый весь в черное, даже со старинным высоким черным фуляровым платком на шее. — Понятно, что вы ко мне без дела не пожалуете… Зачем попусту и себя, и людей беспокоить?
— Только я сяду, — решил Мустафетов. — Садитесь-ка и вы! У вас тут никого нет? Нас не услышат?
— Никого, никого, — ответил старик. — Прислуги, как знаете, не держу. К чему? У меня дворник всем заправляет. Так чем могу служить?
— Запишите-ка себе для памяти прежде всего вот что, — сказал Мустафетов, — Анатолий Сергеевич Лагорин. Записали?
— Готово-с. А затем?
— Ну, а теперь слушайте! Завтра потрудитесь отправиться в адресный стол, возьмите об этом гусе справочку, потом отправьтесь к нему и предложите следующее. Вы скажете ему, что слышали, будто он нуждается в деньгах, что знаете состояние его родителей, живущих в своем имении под Киевом, и доверяете его честности. Скажите ему, что ваша специальность помещать небольшие суммы за приличные проценты у молодых людей хороших фамилий. Он теперь влюблен, я знаю, в деньгах нуждается, как рыба в воде, и, конечно, чрезвычайно будет рад вашему предложению.
— Предположим, что будет рад. Ну, а дальше в чем заключается дело? — спросил Герасим Онуфриевич.
— Вот когда вы увидите, что ваше предложение ему действительно по сердцу, то скажите ему так: «Я могу дать вам пока триста рублей; но так как точный срок уплаты вы сами определить, конечно, не можете и нам нет нужды портить вексельную бумагу, то вы подпишите на оборотной стороне, где обыкновенно ставятся бланки, ваше звание, имя, отчество и фамилию. А в течение недельки я вам еще тысчонку подготовлю, и тогда, пожалуй, мы настоящий форменный документ составим. Бояться же вам буквально нечего, так как все равно по закону векселечек ведь не может быть написан на сумму выше бланка». А бланк вы ему подсуньте всего на четыреста рублей. Да еще скажите ему, что у вас со всеми такое правило.
На лице Герасима Онуфриевича отразилась хищническая улыбка. Он сразу понял, чего от него требовали. Злорадная улыбка блуждала по его лицу от предвкушения того блаженства, которое вызывало в нем исполнение всякой подлости с причинением кому бы то ни было мучений. Он подумал и задал вопрос:
— А не лучше ли предложить к подписи вексельный бланк с напечатанным текстом? Пускай господин Лагорин собственноручно заполнит пробелы.
— Зачем же это?
— А тогда молодчик скорее поверит тому, что документ ни в каком случае не пойдет на высшую сумму.
