И вот однажды в душный послеобеденный час она, как во сне, вошла в тюрьму. Едва Роза вступила в один из ее тихих коридоров, как почувствовала, что попала совсем в другой мир. И люди здесь были другие. Их отделяла от настоящей жизни некая глухая стена, и стена эта была толще, плотнее и непроницаемее тюремных. Роза затаила дыхание. На первый взгляд все здесь выглядело обычным и будничным, но и непостижимым, странным и невероятным. У нее было такое чувство, будто она перенеслась в какой-то выдуманный мир. Воздух в комнате был неподвижным и мертвым, время словно остановилось. Легкая перегородка и небольшие стеклянные окошечки делали помещение похожим на почтовый зал. Она села на скамейку перед одним из окошек и услышала, как громко бьется у нее сердце.
И вот привели ее отца. Он выглядел исхудавшим, лицо приобрело землистый оттенок. Но, может быть, это лишь показалось ей. Отец держался замкнуто, непроницаемо, почти враждебно. Он сел по другую сторону перегородки, перед окошком. Милиционер остался стоять у него за спиной.
Несколько секунд отец и дочь смотрели друг на друга. Сердце дочери разрывалось от любви и боли. А во взгляде отца не было ничего — совсем ничего, кроме непроницаемой и мертвой преграды.
— Папа! — сдавленно произнесла Роза.
Радев открыл рот, чтобы ответить, но слова застряли у него в горле. Сделал еще одну попытку, и она услышала:
— Тебе не стоило приходить…
— Папа, я ни о чем не стану тебя расспрашивать… Ни о чем не стану говорить с тобой… Хочу только взять с тебя обещание…
— Какое? — ровно и без всякого интереса спросил Радев.
— Обещай, что ты возьмешь защитника.
Радев молчал, его взгляд оставался все таким же чужим.
— Зачем мне защитник?
— Как зачем?
— Ты хочешь, чтобы я защищался? — в его тоне чувствовалась горечь. — По-твоему, я имею право защищаться?
— Не в этом дело, папа. Важно, чтобы тебя поняли. Им нужно объяснить.
— Нет, Роза!
— Я очень тебя прошу… Я много думала, папа. Раз ты смог так поступить, значит, любой способен на это. Но не так уж важно, сделал ты это или нет. Можно судить одного человека, но нельзя осуждать всех людей. Порой люди сами себя не знают и не понимают.
Отец молчал. И все же впервые в его взгляде появилось едва заметное волнение.
— Ты права, — сказал он наконец. — Мы сами себя не знаем. Живем, как тени, в каком-то мутном мире. И начинаем по-настоящему понимать себя, лишь когда видим свои дела.
Роза беспомощно замолчала. Она совсем не так представляла себе встречу с отцом. Она ожидала увидеть слабого, разбитого, беспомощного человека, который нуждается в поддержке, но натолкнулась на непреодолимую преграду. Что она могла еще сделать? Ничего. Но сил встать и уйти у нее не было.
— Филипп догадался?
Роза вздрогнула, услышав в голосе отца что-то новое.
— Не знаю. Возможно… Нет, не думаю. Он ничего не говорит и ведет себя так, будто ничего не случилось.
— Значит, понял, — сказал Радев.
И машинально, как во сне, встал, не говоря ей больше ни слова, ничем не предупредив ее. Он поднимался так, как расходится по телу боль — медленно, неотвратимо.
— Папа…
Но отец повернулся к ней спиной и, так и не оглянувшись, пошел прочь.
Роза вышла из тюрьмы сама не своя. Улица обезлюдела, нестерпимая жара как бы придавила крыши низких зданий. И все же Роза чувствовала облегчение. Наверное, потому, что сделала благородный жест. Да, жест! Сейчас она смутно и со страхом догадывалась, что в ее поведении и в самом деле было некоторое позерство: невольная суета вокруг собственной моральной силы. Ей вдруг ужасно захотелось выпить родниковой воды из чистого стакана. И ничего другого.
Официальным защитником Стефана Радева назначили молодого, начинающего адвоката Георгия Стаменова. Друзья называли его Жоркой, что являлось сомнительной аттестацией для профессионального адвоката, в работе которого солидность и внушительность играют едва ли не главную роль.
Случилось так, что Роза впервые увидела защитника своего отца перед самым процессом. Иначе бы она непременно настояла на том, чтобы его заменили кем-нибудь другим, поскольку, в довершение ко всему, и внешность Георгия доверия не внушала. Ослепительно рыжий, с лиловыми веснушками, в черных неглаженых брюках и сандалиях на босу ногу. Он никогда не носил галстуков. Близкие знали его пристрастие к луку, шоколадным конфетам, бездомным собакам и… розовому ликеру.
С такой внешностью и привычками Жорка был уместнее в каком-нибудь питейном заведении, но не в адвокатской конторе. Однако он с отличием окончил юридический факультет, ему предложили остаться в университете для научной работы, но Жорка решил испытать себя на практике. Его душа пламенела, как и его волосы. Мальчиком он плакал на торжественных линейках и почти рыдал во время фильмов, где герои умирали за свободу, честь и достоинство. Его любимым спектаклем был «Дон Карлос», а «Сердце Данко» — путеводной звездой.
Однажды прокурор, ведущий дело Радевых, его друг, с которым они окончили один факультет, сказал ему:
— Зайди ко мне в кабинет, у меня для тебя кое-что есть.
На следующий день молодой адвокат как был в сандалиях на босу ногу, так и явился в кабинет прокурора. Гот укоризненно посмотрел на него, но от замечания воздержался.
— Посмотри-ка вот это! — сказал он и протянул ему пухлую папку. — Хочу предложить тебе официальную защиту.
Стаменов внимательно прочитал обвинительный акт. На его лице не появилось никаких признаков воодушевления.
— А почему подсудимый не хочет нанять адвоката? — спросил он.
— Просто не хочет, и все.
— Как же так?
— Похоже, он убит горем и его не интересует собственная судьба.
— А его близкие?
— И они не могут убедить его. В камере он все время молчит, ни на кого не смотрит. И даже слушать не желает о защитнике.
— Тогда я стану для него не помощником, а обузой.
— Да, но в благородном смысле слова.
— Я никогда себя никому не навязывал, — недовольно проговорил молодой адвокат. — И не желаю навязывать.
— Ты лучше посмотри дело, а потом уж поговорим.
— Что там смотреть? За что тут бороться? Убил, признался, раскаялся. А мне что делать? Рвать в суде на себе волосы и проливать вместо него горькие слезы?
— А ты невероятно тщеславен, — произнес прокурор, заботливо поправляя свой новый галстук. — Между тем, речь идет об исполнении служебного долга.
При слове «долг» поклонник Шиллера мигом сдался. Потом отправился в ближайшую закусочную и съел две порции заправленного луком острого супа из потрохов, выпил бутылку теплого лимонада и вернулся в суд.
Чем глубже он вчитывался в дело, тем больше недоумевал. Как мог такой тихий и скромный, порядочный человек совершить такое жестокое убийство? Как могла настоящая любовь перейти в такую ненависть? И почему он так упорно отказывается от защитника? Может быть, это просто хорошо обдуманный встречный ход: почему бы после самопризнания и не предстать перед судом без защитника? Ведь даже судьи милосерднее к беззащитным.
На следующий день Стаменов снова явился к прокурору. Ему очень хотелось отказаться от этого дела, но он не находил в себе смелости. Поэтому он лишь недовольно забубнил:
— Послушай, это дело яснее ясного. И обвиняемый, по-моему, и в самом деле не нуждается в защитнике.
— Но по закону он полагается.
— Ну и что? Я просто не понимаю, чем могу быть полезным.
— Конечно, ты не можешь оспаривать его вину. Но прекрасно сможешь подчеркнуть смягчающие вину обстоятельства. И дело не только в соблюдении судебной формальности. Мне, в сущности, жаль этого несчастного человека, и на твоем месте я бы охотно помог ему.
Молодой адвокат недовольно покачал головой.
— Это я понимаю… Этот человек и в самом деле невольно вызывает сочувствие. Но сочувствие — материя весьма деликатная. Может быть, даже самая загадочная и нелогичная. Уверен, что моя речь в суде произведет гораздо меньшее впечатление, чем его таинственное молчание. И его убитый вид…
— Да, ты прав, — согласился прокурор. — И все же ты сделаешь это лучше любого другого. К тому же без защитника все равно не обойтись.
— Ладно, спасибо за доверие, — проговорил Жора И неожиданно улыбнулся. — По правде сказать, этот человек заинтриговал меня. Будет интересно немного встряхнуть его. Возможно, это дело вовсе не такое простое.
— Значит, принимаешь?
— Да, но с одним условием. Я не хочу разговаривать с ним в общей приемной — исключительно один на один.
— Это еще зачем?
— А вот зачем! Я хочу предрасположить его к элементарному доверию. А в общей приемной, за этими окошками, он чувствует себя неприступным. И может просто повернуться ко мне спиной.
