Из своего укрытия я видел лицо Никанорова. Растерянность и все возрастающее беспокойство владели нашим героем, и единственное, что, наверное, хоть немного успокаивало Федора Петровича, – это то, что окружающие его люди вели себя так, словно ничего особенного не происходит. Нет, они не выглядели, конечно, беззаботными, напротив, была в их лицах какая-то суровая торжественность, но такие лица Никаноров видел в своей жизни – на собраниях, например, – и эта узнаваемость не позволяла ему испугаться окончательно.
Зал уже заполнился людьми, не оставалось ни одного свободного места, и только места в президиуме пока пустовали. Все сидели чинно, никто не разговаривал. Вдоль стен маячили уже знакомые Никанорову крепыши, они расстались со своими серыми плащами и остались в одинакового цвета и покроя пиджаках, но были все так же узнаваемы. Их присутствие, как показалось Никанорову, и придавало происходящему оттенок значительности и почти мистической торжественности. Федор Петрович так увлекся наблюдением за залом, что пропустил тот момент, когда на сцене вдруг открылась дверь и появились новые действующие лица, и тут вдруг все встали в едином порыве и зааплодировали, и Федор Петрович, спохватившись, тоже вскочил и тоже захлопал в ладоши. Пока он вглядывался в происходящее на сцене, у него еще сохранялось более или менее нормальное выражение лица, но вдруг с ним что-то произошло, лицо вытянулось, рот раскрылся, и это было самое что ни на есть настоящее потрясение. Я не выдержал и расхохотался, представив, как это будет выглядеть на экране.
Еще бы бедному Никанорову не изумиться. Подобные выходы в президиум он видел неоднократно, не воочию, конечно, а на экране телевизора, много лет назад, целую вечность, как ему казалось. Множество пожилых, примерно одного возраста, мужчин, в одинаково добротных, с синим отливом костюмах, сшитых на заказ лучшими мастерами страны. Он хорошо знал их лица, Федор Петрович видел этих людей когда-то, и если и не помнил фамилий всех, то одного-то он узнал точно, и когда увидел его – едва не рухнул в кресло, такое испытал потрясение. Перед ним был Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Собственной персоной! Никаноров помнил, что Генеральный секретарь умер в восемьдесят втором, его похоронили на Красной площади, вся страна это видела, и Никаноров – вместе со всеми, и вот Генсек перед ним – хоть и постаревший, с сединой в волосах, но живой!
А по залу уже покатился гул. Присутствующие что-то кричали, и поначалу вконец растерявшийся Федор Петрович не мог разобрать, что именно, пока не уловил: «Слава! Сла-ва! Сла-ва!» Мне показалось, что и Никаноров уже готов был присоединиться к общему приветственному хору, но тут президиум уже заполнился, кто-то там, на сцене, поднял руку, и гул тотчас же смолк. Никаноров подумал, что сейчас все наконец-то сядут, но этого не произошло. Откуда-то со стороны сцены полилась музыка, и первые же аккорды пробудили в памяти забытое прошлое, все запели стоя, и Никаноров, чтобы не выделяться, запел тоже:
Союз нерушимый республик свободных…
За все долгие годы, прошедшие с момента распада великой страны, Никаноров пел гимн СССР всего два или три раза – в компании, прилично напившись, ради баловства, но сейчас было совсем не то. В нем бурлили чувства – адская смесь из торжества, восторга, боязни поверить в реальность происходящего и почти мистического ужаса перед увиденным. Он смотрел в одну точку – на поющего Генсека, и его взгляд все больше стекленел, словно Никанорова гипнотизировал кто-то невидимый.
Пропели гимн. Все сели. Шум прокатился по залу и тотчас же стих. Один из сидящих в президиуме людей сказал в микрофон:
– Двадцать девятый съезд Коммунистической партии Советского Союза предлагаю считать открытым. Кто за? Кто против? Воздержался?
«За», «против» и «воздержался» он произнес очень быстро, почти без пауз, и никто даже не успел поднять руки, или это и не нужно было – Никаноров не понял.
– Единогласно, – сказал человек из президиума. – Слово предоставляется Генеральному секретарю Центрального Комитета нашей партии, Председателю Президиума Верховного Совета товарищу Леониду Ильичу Брежневу.
Зал взорвался аплодисментами, и не ожидавший подобного Никаноров даже вздрогнул. Тем временем Генсек поднялся со своего места и направился к трибуне. Шел он неспешно и даже как будто с усилием, как и следовало идти человеку столь преклонного возраста. На самом деле он был совсем не стар, этого «Генсека» мы разыскали в театре двойников, и свою роль он играл мастерски. То, что никакой он не Генсек, знали все присутствующие. Все – кроме Никанорова. И надо было видеть выражение его лица в эти минуты. Мне казалось, что он все время испытывает непреодолимое желание ущипнуть себя и проснуться. Наверное, даже проделал это тайком, но пробуждение не наступило, и Федор Петрович все больше погружался в состояние крайней растерянности.
Генсек уже взошел на трибуну, медленными неверными движениями разложил перед собой многочисленные листки и, глядя в свои записи, знакомым всем голосом сказал:
– Дорогие товарищи!
Никаноров обмер. До этой секунды еще сомневался, хотя с каждой секундой все меньше, но голос «позднего Брежнева» – с нечеткой артикуляцией, с пришамкиванием – будто переключил какой-то рычажок в подсознании Федора Петровича. То, что жило в нем когда-то давно, а потом будто забылось, закрылось наслоениями более поздних событий, впечатлений и дат, вдруг вспомнилось и в мгновение стало явью. Он поверил! Вера рождается в нас помимо нашей воли. Вера сродни любви, но она сильнее, чем любовь, и гораздо быстрее, чем любовь, лишает рассудка.
– Со времени предыдущего съезда прошло пять лет, – продолжал читать по бумажке Брежнев. – И пора, я думаю, подвести некоторые итоги нашей с вами общей работы.
Он поднял голову и посмотрел в зал. Никанорову показалось, что взгляд Генсека уперся прямо в него. Да так, наверное, оно и было. Это длилось всего мгновение, после чего Брежнев вновь обратился к своим записям.
– Время показало, что партия не ошиблась, что всепобеждающее ленинское учение способно дать ответ на самые непростые вопросы, которые ставит перед коммунистами жизнь.
Последнее слово Брежнев выделил интонацией, и зал зааплодировал. Аплодисменты смолкли столь же внезапно, как и начались.
– Давайте обратимся, товарищи, к прошлому, – предложил Генсек. – Вспомним, как все было в те дни, когда мы приняли непростое, нелегкое решение о тактике партии в условиях возрастающей агрессивности мирового империализма.
Никаноров слушал затаив дыхание. Окружающие его люди знали что-то такое, чего не знал он, и теперь Федор Петрович ловил каждое слово, боясь пропустить малейшую подробность.
– К началу восьмидесятых годов, – продолжал нечетко читать по бумажке Генсек, – в обществе сложилась непростая, я бы сказал, тревожная, обстановка. Мировой капитализм, проявляя свою агрессивную античеловеческую сущность, вел наступление на страны социалистического лагеря по всем фронтам. Непрестанные провокации, разжигание антисоветской истерии, лживая пропаганда мифических ценностей буржуазного общества – все это в конце концов дало свои плоды. Наиболее нестойкие элементы социалистического лагеря проявили слабость. Все вы помните, товарищи, о событиях в Польской Народной Республике, где содержащийся на деньги ЦРУ якобы «независимый» профсоюз «Солидарность» попытался ввергнуть братский польский народ в пучину антисоветских выступлений, и только твердая и непреклонная позиция товарища Ярузельского, который ввел в стране чрезвычайное положение, позволила охладить пыл зарвавшихся антисоветчиков.
Все эти слова – и про братский народ, и про деньги ЦРУ, и про зарвавшихся антисоветчиков – были Никанорову знакомы. Он прожил с ними всю жизнь, они вошли в его плоть и кровь. И никакие события последних лет не могли заставить забыть об этом знании. Он думал, что их забыл, но едва их ему напомнили, он вспомнил все и сразу же поверил. Именно это теперь казалось ему правдой, а все недавнее – чем-то наносным, ненастоящим.
– Трудности возникли и у нас, – сказал Брежнев и строго посмотрел на и без того притихший зал. – И мы должны это признать, товарищи.
Снова обратился к записям.
– Метастазы буржуазной пропаганды проявились и в нашем обществе. Империализм через своих верных прислужников пытался растлить советское общество изнутри. Так называемые диссиденты развязали настоящую войну против ценностей советского народа, глумясь и оплевывая все, что было дорого нашим людям. Превознося мифические свободы Запада и якобы высокий жизненный уровень людей в капиталистических странах, эти прислужники западных спецслужб одновременно всячески хаяли достижения социализма, клеветали на миролюбивую политику нашего государства и даже ставили под сомнение истинность великого ленинского учения. – Последние слова Брежнев произнес с таким надрывом, что и Никанорову стало понятно, сколь далеко зашли потерявшие всякий стыд диссиденты.
