— Я хотел бы получить ответ.
— Отлично. Я дам вам его. Но для этого требуется небольшая преамбула. Мне трудно обойтись без нее.
Саттертвайт обдумывал ситуацию глядя на часы, обдумывал с надеждой на лучшее. И ждал. Он представил себе массивные кресла в здании исполнительного комитета, которые через час должны были заполниться двумя десятками лидеров конгресса, среди которых у президента пока оставался шанс увидеть Фицроя Гранта.
— Если вы сегодня оглядитесь вокруг себя, — начал Грант, — вы не увидите ничего, кроме обломков, оставленных этими невероятными зверствами и преступлениями. Мне кажется, это неизбежный результат нашей человеческой несостоятельности. Совершенно очевидно, что освободительные принципы потерпели провал. Мы слишком долго позволяли этим головорезам из так называемых неолевых насаждать насилие и террор. Мы стояли рядом и слушали, как они открыто хвастались, с какой жестокостью они расправятся с нами. Наши искушенные законодатели предпочитали называть это предательство «расхождением во взглядах» — в то время, как эти бандиты нападали на полицейских, задумывали диверсии и закладывали основы восстания прямо у нас под носом. Теперь мне кажется…
— Фиц, вы возлагаете на все государство вину за убийства. Но нет никаких доказательств, что в этих злодеяниях принял участие кто-то еще, кроме горстки уголовников. Их руководители даже не являются американцами.
— Я слушал подобные объяснения до тех пор, пока не стал пропускать мимо ушей.
— Вы не верите этому?
— Это совершенно не относится к делу. Суть в том, что государство является слишком снисходительным, слишком слабым и беззащитным для дальнейших ударов, когда оно допускает, чтобы происходили вещи, подобные тем, которые мы наблюдаем последнюю пару недель.
— Однако альтернатива этому представляет собой разновидность фашизма. Это то, чего хочет Холландер, — и того же хотят радикалы.
— «Фашизм» — странное понятие, Билл. Раньше оно обозначало нечто специфическое. А теперь перестало. Это просто эпитет, который мы используем для определения меры ненависти своих врагов. Если в этой стране и существует реальная угроза попасть под влияние фашиствующих молодчиков, то, я думаю, она кроется скорее в усилиях Брюстера обойти Конституцию, чем в болезненном рассудке слабого старика, которым является Уэнди Холландер. Холландер — дурак, и всем это понятно — в этом заключается средство нашей защиты от него.
— В последние свои годы Муссолини тоже был слегка ненормален. Это не помешало ему душить свою страну.
— Пока они не убили его.
— То есть вы полагаете, что нам следует убить Холландера?
— Нет. Хотя я считаю, большинство из нас думало об этом. Я уверен, что Говарду Брюстеру приходила в голову такая мысль.
— Об этом шла речь.
— Почему ты считаешь, что он отказался от нее, Билл?
— Почему вы отказались?
— Потому что я не убийца. И, кроме того, я не прорываюсь на второй срок в Белый дом.
— Это клевета, сенатор.
— Может быть, и так. Но, вероятно, есть и доля правды. — Грант поднял вверх подбородок. Его голова четко вырисовывалась на фоне окна; Саттертвайту было плохо видно его лицо, но глаза слабо поблескивали.
— Билл, те слова, которые я только что произнес по поводу бессилия страны — и вседозволенности, открывающей дорогу таким вещам, они произвели на тебя впечатление?
— Конечно. Я слышал подобные доводы от многих людей, и, кажется, половина из них принадлежит мне.
— Говард Брюстер когда-нибудь говорил нечто подобное?
— Иногда.
— Я имею в виду последнее время? В течение последних двух или трех дней.
— Нет.
— У меня есть для тебя новость, сынок. Это были почти точные слова, которые он использовал, говоря со мной в кабинете.
— Они не лишены смысла, — защищаясь, ответил Саттертвайт.
— Смысла, как его понимает Говард Брюстер, ты хочешь сказать. Он, естественно, пустился в разглагольствования в консервативном духе со мной, потому что хочет получить мою поддержку. Ты это имеешь в виду?
— Мне кажется, он имел право немного преувеличить, чтобы угодить вам, — осторожно произнес Саттертвайт. — И кроме того, он не хотел, чтобы вы считали, что он собирается быть слишком мягким с радикалами.
— Потому что это толкнет меня прямо в лагерь Уэнди, не так ли?
— Что-то в этом роде. Черт побери, мы взрослые люди. Неужели в первый раз вас пытаются убедить подобным способом?
— Едва ли. Но когда над этим задумаешься, появляется странная мысль.
— В самом деле?
— Подумай, Билл. Если он собирается проводить такой же жесткий курс, к которому призывает Холландер, зачем тогда вообще обходить Холландера? — Резкий рывок подбородком. — Не потому ли, что Говард Брюстер желает лично расплатиться с радикалами, раздавив их? Не говоря уже о заманчивой перспективе остаться в должности еще на четыре года.
— Вы только что Сказали, что он долгое время был вашим другом. Все это звучит не очень дружелюбно по отношению к нему.
— Я и не ощущаю большого дружелюбия. Большую часть ночи я не сомкнул глаз, мысленно возвращаясь к нашей вчерашней беседе. И никак не мог отделаться от некоторых сомнений. Преимущество вашего знакомства с человеком на протяжении тридцати лет состоит в том, что вы улавливаете малейшие признаки, появляющиеся, когда он хочет оставить вас с носом, ведет двойную игру или лжет, чтобы угодить вам. Мы все способны на такое. Если вы достаточно хороший игрок в покер и играете с некоторыми людьми на протяжении тридцати лет, вы легко разберетесь, что означает, когда один из них пощипывает мочку уха.
— Я не совсем понимаю вас.
— Билл, он не лгал мне вчера. Мне известны все признаки этого. Может быть, я единственный человек, который на это способен, но я знаю президента с тех времен, когда он еще не имел представления, кто по какую сторону от прохода сидит. И я заявляю вам, что этот человек имеет серьезные намерения применять те меры, которые не слишком отличаются от средств Холландера. Я уверен, что он откровенно считает себя более удачной кандидатурой для таких мероприятий, чем Холландер — тот просто болван, что бы он ни делал. Но как бы отрицательно не относились вы к Говарду Брюстеру, вы не будете порицать его рассудок. Он пытается уговорить конгресс Соединенных Штатов поддержать его и поэтому на публике играет роль человека со здравым смыслом. Но для меня это напоминает соперничество Голдуотера и Джонсона в шестьдесят шестом, когда Джонсон стоял на мирной платформе, а затем перешел на другую сторону и сделал все то, что Голдуотер имел глупость заявить до избрания.
Последовала пауза. Грант пристально глядел на Саттертвайта:
— Он говорил мне правду, понимаешь, но хотел, чтобы я считал, что он лжет. Он пытался сделать вид, что водит меня за нос, как все мы умеем.
— Зачем ему хотеть, чтобы вы считали, что он лжет?
— Потому что, если в действительности не существует разницы между ним и Уэнди Холландером, у меня нет причин поддерживать его.
— Вы в самом деле считаете, что разницы нет?
— Говард Брюстер имеет способности проявить себя демагогом. Холландер нет. В этом яркое отличие, Билл. И именно поэтому я не откликнусь на вашу просьбу — его просьбу. — Грант поднялся. — Я собираюсь бороться с этим как публично, так и как частное лицо, Билл. Любым известным мне способом. Я уже начал, дав вам некоторую информацию для размышления.
Саттертвайт пошел к двери, почти испытывая облегчение. Он сделал знак вооруженному эскорту в коридоре и вышел к ожидающему серому седану. По пути к зданию исполнительного комитета он сидел на заднем сиденье, поддерживая голову, как будто она весила не меньше полутонны.
Предостережения Гранта вновь всплыли в памяти. Брюстер действительно слишком грубо рвался вперед. «Après moi le déeluge».[28] По существу, его аргументация сводилась к этому.
По мнению Гранта, следовало логически продолжить эту мысль. Начать с предпосылок, взглянуть на факты и прийти к выводу, что Брюстер в действительности имеет в виду «L'etat c'est moi».[29]
Саттертвайт закрыл глаза. Все завертелось. Он всегда был верным подданным. Даже когда спорил с Брюстером, он играл роль лояльной оппозиции. Он никогда не причислял себя к противникам Брюстера и никогда публично не расходился во мнениях с президентом.
Внезапно он почувствовал, что оказался между двух огней.
«Нет, — резко одернул он себя. — Можно отнести на счет моей усталости то, что я позволил Гранту сыграть на моих сомнениях. Это нелепо. Допустим, что это правда. Тогда по-прежнему остается выбор: Брюстер или Холландер. И выбор по-прежнему ясен».
Саттертвайт работал у Брюстера достаточно долго, чтобы изучить его. Он наблюдал за Холландером на протяжении всего этого времени, и, несмотря на амбиции Брюстера, этих двух людей было трудно сравнивать. Брюстер обладал внешностью и разумом. Холландер не имел ни того, ни другого.
