— И поздравили себя с удачей! — колко вставил Власов. Пал Палыч пропустил мимо ушей.
— А кроме того, невредно было посмотреть на Платонова поближе. Как вам этот кладбищенский деятель?
Власов молча отвернулся. Пал Палыч решил тоже помолчать. Пускай собеседник потрудится все же ответить.
После минутной паузы Власова выручил телефонный звонок. Трещал городской аппарат, и Пал Палыч, как всегда в таких случаях, отозвался официально:
— Старший следователь Знаменский слушает… Предисловия не нужны, здравствуйте, Шептунов… Естественно, узнал… Да никакого фокуса, память срабатывает автоматически… Ну что — что пять лет назад? Голос у вас тот же… А вы прикиньте, сколько я его наслушался, пока вы плели завиральные истории!.. Ну ладно, ладно… Значит, свобода. Поздравляю. И что будем делать дальше?.. Вот чего не советую! Зайдите-ка, потолкуем всерьез… Сейчас скажу… — Он полистал настольный календарь. — Давайте послезавтра в три сорок пять.
«Шептунов. Отрадно, что не пропал. Хоть кто-то когда-то не пропадает! Вообще день удачный — если б не Власов».
— Еще чаю?
— Нет, спасибо… С вами разговаривал преступник?
— Бывший преступник.
— Что он сделал?
— Много чего наворотил.
— И вы с ним так вот…
— Что вас удивляет?
— Тон.
— Пять лет назад тон был другой. Но и человек был другой. Я с ним бился несколько месяцев.
— И перевоспитали?
Знаменский разозлился, но смыл злые слова с языка остатками чая.
— Вы меня все подковыриваете, приписываете хвастливость и прочее. Ну какая мне корысть перед вами чваниться?.. Что до перевоспитания, то педагогическая польза от следствия чаще всего гомеопатическая. Корень в самом человеке. Хочет или не хочет вырваться из уголовной тины. Шептунов захотел. Всё.
— И он к вам придет советоваться. Почему?! Почему тот же Платонов держится так, словно вы ему — друг, а я — враг?
— Преувеличиваете. Просто мы с ним — каждый на своем месте. Он видит, что на меня в определенном смысле можно положиться — все честно и объективно. А ваша позиция ему непонятна. Непонятное среднего человека раздражает.
«Снова воды в рот набрал… А ведь он способен сейчас поблагодарить за угощение и откланяться. А я останусь ни с чем?»
— Игорь Сергеевич, давайте наконец откровенно. Вы пришли искать помощи себе, но неким образом это связано с делом Платонова… Ваш протестующий жест — только жест. Из упрямства. У меня от своих забот голова так пухнет, что к вечеру кепка не налезает. Но готов помочь — если буду в силах. Только вот мне, как и моему подследственному, многое непонятно. Вы не вмешались, чтобы защитить Риту или Алексея… но не ушли. Стояли, смотрели. Как-то туманно упрекнули Платонова… не попытались задержать…
Власов захрустел пальцами:
— Вывод ясен: трусил, пока не собралась толпа, а тогда рискнул вякнуть. Так?
— Нет, гораздо сложнее… Вы, между прочим, не ответили на вопрос о кладбищенском деятеле.
— Он не стоит серьезного разговора.
— Не считаете Платонова опасным?
— Разумеется, нет. Не хотел же он убивать вашего Демина!
— Единственно, чего он хотел, это утвердить себя с помощью кулака. Что будет с Деминым, его не интересовало. Это — антисоциальность. Как она проявится, зависит у таких, как Платонов, скорее, от ситуации. Если бы всерьез обозлился — ударил крепче. Мог ударить и камнем и ножом — что попало под руку. Думаете, нет?
— Думаю, да, — с горечью согласился Власов. — Но, Пал Палыч, почему об интеллекте судят по максимально доступному для данного человека проявлению. О моральном же уровне — по минимальному. Это несправедливо! Гениальный ученый может в другой области изрекать глупости. Неважно. Но если кто хоть однажды сделал подлость — весь счет ведется от нее: вот на что способен!
— Занятная постановка вопроса. Выкрою время — размыслю. Пока же вернемся к вам. Что вас сюда привело? Откуда желание поговорить просто так?
— Допустим, мне нравится с вами беседовать.
— А серьезно?
— Ну, если хотите, я всегда должен четко понимать, в каком положении нахожусь. В данный момент не вижу, зачем вам нужен свидетель. Мне эта роль неприятна. У вас и так все имеется — и раскаявшийся злодей, и невинная жертва, и высоконаучный трактат, скромно именуемый экспертизой.
— А как насчет гражданского долга, Игорь Сергеевич?
— Не опускайтесь до уровня агитатора. Объясните свой интерес ко мне юридически.
— Вас излишне занимает процесс следствия.
— Интерес рассматривается как нездоровый?
— У каждого своя профессия. Зачем инженеру-энергетику углубляться в тонкости судебной психологии или теории доказательств?
— Красивые термины. Что осталось бы от вашей теории доказательств, если бы Платонов успел просто уйти? Пшик!
— А вы хотели бы, чтобы он ушел, а славный парень остался, как говорится, неотмщенным?
Тихо сделалось в кабинете. Власов пристально смотрел на эувфорбию.
То, что он произнес затем, было неожиданным и для Знаменского, и для него самого:
— Я… могу навестить этого Демина?
— Новая причуда. Чем вы маетесь, Игорь Сергеевич?.. И как давно?
— Не будем теперь!.. — отрицательно затряс тот головой.
— Завтра я собираюсь в клинику. Поедемте вместе.
Хуже всего, что Пал Палыч почти знал уже, чем мается Власов. Только отпихивался от своего знания в надежде, что ошибается.
Власов был утомителен и в молчаливом, и в разговорчивом варианте. И, чтобы не ехать вдвоем через город, Пал Палыч назначил ему свидание на станции метро, откуда путь до клиники занял у них всего минут пять. Дождь зарядил, и передвигаться надлежало стремительно.
Клиника обдала специфическими запахами и звуками, и Пал Палыч с облегчением подумал: «Слава Богу, Саша уже дома!»
В кабинете врача они застали старшего Демина с авоськой на коленях: подкормка сыну. Пал Палыч справился о состоянии Алексея.
— Сейчас как раз на осмотре — еще одного специалиста вызвали. Сижу вот, жду, что скажут… — понурился Иван Федотович. — Приходили его друзья по институту, у него, говорят, было необыкновенное видение. Видение, понимаете?..
— Да. Мало сказать — обидно. Хочу вас познакомить — Игорь Сергеевич, тот самый свидетель происшествия.
— О, здравствуйте! Демин. — И долго тряс его руку. — Спасибо вам от души, товарищ… Власов, да?
Тот с неудовольствием отнекивался от благодарностей. Демин горячо твердил правильные газетные фразы о важности наказания всякого рода нарушителей общественного порядка.
Вошел врач, пропустив вперед Риту:
— Сюда, пожалуйста.
Рита сказала общее «здравствуйте» и повернулась к врачу:
— Что сказал профессор?
— Пока шансы пятьдесят к пятидесяти.
Она ахнула и отшатнулась.
— Радоваться надо! — урезонил врач. — Значит, есть основания надеяться! — И обернулся к отцу: — Сейчас его привезут сюда. В палате уборка.
— Неужели он может совсем ослепнуть?! — в три ручья залилась Рита.
Демин сердито комкал в руках авоську и сверлил ее осуждающим взором.
— Рита… вы… не годится вам тут плакать! — повысил он голос.
— При Алеше я не буду, Иван Федотыч! — прорыдала та и вдруг уткнулась в его плечо.
Доверчивый этот, родственный порыв смутил его и привел в растерянность, но не растопил льда.
— Ну-ну… вы скоро утешитесь…
— Как я утешусь, когда я его люблю!!
«Без посторонних папаша наговорил бы ей резкостей. По его убеждению, „эта девица“ неспособна любить».
— У вас к Демину серьезные вопросы? — обратился к Пал Палычу врач.
— Нежелательно?
— Держится он молодцом, но лучше покороче.
— Ясно. Сокращусь.
Дверь открылась, и на каталке ввезли Алексея. Глаза его были скрыты повязкой. Рита бросилась к нему, вытерев слезы, поцеловала.
— Алешка, я так соскучилась!.. Ой, опять уже колючий… Голова больше не болит? — в тоне ни малейшей плаксивости.
— Да нет, пустяки… В каком ты платье?
— В брючном костюме. Синем. Чтобы не смущать здешнюю публику.
— Подумаешь, пусть завидуют!
Завязался тихий (но слышный в небольшом кабинете) разговор, перемежаемый поцелуями, при котором присутствие посторонних решительно ни к чему.
Врач деликатно вышел. Знаменский подал Власову знак, предлагая тоже пока удалиться. Тот сделал вид, что не заметил, и с жадным вниманием смотрел на Риту и Алексея. Тогда и Знаменский остался. Иван Федотович обиженно застыл, не желая соглашаться, что он лишний.
А молодые были поглощены друг другом и не обращали внимания на окружающих. Алексей — по слепоте, Рита — то ли забывшись, то ли из принципа пренебрегая старомодными нормами скромности.
С горя забросив парикмахерскую, она выглядела еще моложе и — на вкус Пал Палыча — красивее. Прижавшись к Алексею грудью, таяла от нежности, светилась радостью.
