В Смирновске же колония силами нескольких энтузиастов, внедрившихся в бывшую комнату политического просвещения, затеплила лампадки, свечечки многие, потревожила обоняние начальства запахом ладана. Майор Небывальщиков, который в старые добрые времена упомянутым просвещением и занимался, а теперь, не уходя со службы, ударился в своего рода богоискательство, инициативу заключенных горячо поддержал. Молельня удалась на славу! Не искушенным в богословии, но решительно вставшим на путь нравственного исправления и религиозного возрождения мужикам самим приходилось писать иконы, мастерить крестики, умножать всяческую церковную утварь. Майор охотно подтаскивал необходимые материалы, любовался быстро растущими плодами мужицкой работы и все размышлял о том, что искусных мастеров в достатке, не оскудела еще Русь талантами, а вот относительно соблюдения канонов в самочинной лагерной молельне остаются сомнения. Майора измучили эти сомнения. В конце концов он добился разрешения привлечь к делу отца Кирилла, человека еще молодого и не закосневшего, хорошо содержавшего приход на окраине Смирновска. Священнику надлежало, по мысли майора, строго надзирать за соблюдением канонической правды в трудах лагерных подвижников и отчаянно бороться с уклонами, с искусительным проникновением ереси, от чего Боже избавь, ибо она очень возможна, чертовски возможна, тем более в той удобной для нее питательной среде, какую представляли собой томящиеся в неволе злоумышленники.
В духовно окормляемом отцом Кириллом приходе храм был только-только восстановлен; прихожане и батюшка еще не остыли, все радовались бескорыстно возобновлению небесно-голубой громады, увенчанной сияющими куполами и гордыми крестами. Митрополит, в подчинении у которого находилась религиозная жизнь Смирновска, намеревался прибыть собственной персоной ради освящения церковки отца Кирилла, а заодно и лагерной молельни, слух о которой как отец Кирилл, так и майор Небывальщиков успели пустить немалый. Взглянуть на это событие журналистским оком и приехал Никита Якушкин. Нет, кстати, действительного риска упереться в некий тупик, говоря «громада», а чуть после называя уже «церковку». Просто храм, в котором служил молодой, охваченный религиозным рвением священник, ему самому и его пастве казался весьма важным и внушительным, а митрополит, мысливший совсем другими масштабами, видел: так себе церквушка, не Бог весть что.
* * *
Директор организации — благотворительной, что нынче не диво, зато не иначе, как по необыкновенной прихоти ее создателей, называлась она «Омегой», — перед отправкой Якушкина в Смирновск в конфиденциальной беседе призвал журналиста держать ухо востро. Якушкина уже долгое время занимало, откуда прихоть и о чем она, почему «Омега», и у него даже возникали, в связи с этим названием, смутные ассоциации с чем-то шпионским, так что поговорить на этот счет было бы познавательно, однако журналист все откладывал разговор, а порой и начисто забывал о его необходимости. Между тем чересчур громко сказано о создателях, на самом деле «Омегу» создал один человек, именно Филиппов, ставший ее директором, человек бывалый, прошедший, как говорится, огонь, воду и медные трубы. Три года оттрубил он в роли политического заключенного, и это в последовавшее затем Новое Время — так называемые 90-е — украсило его печатью жертвенности, окружило ореолом что-то важное и многообещающее выстрадавшего господина. Наказание он отбывал в лагере… как бы это выразить помягче?.. неприятном, что ли, да, именно так, хотя, спрашивается, какой же лагерь приятен? Сведения, которыми располагаем мы, указывают, что лагерь тот размещался в оживленной местности и вовсе не среди какого-то неизвестного, выпавшего из истории народа, а все же словно в неком забытом Богом и людьми краю. Это лагерное прошлое директора «Омеги», похоже, требует, особенно из-за его странной географической, а в каком-то смысле и исторической невразумительности, сказителя или даже простого сказочника, при всей своей умилительной простоте наделенного, однако, кое-какой склонностью к литературным изыскам и аллегорическим толкованиям. Ведь и статус политического вызывает некоторые вопросы, поскольку формально Филиппов проходил как обычный уголовник. Сам он не искал никакого специального объяснения ни минувшему, ни своей роли в нем и собственное прошлое категорически полагал своего рода трамплином для последующего прыжка в научную деятельность, даже в некие метафизические дебри. Объектом его бурливых, многомысленных и многословных исследований стала тюрьма и ее законы, вокруг этого и завертелся мощно организованный Филипповым вихрь теории и практики, и созданная им «Омега» могла показаться гнездом мысли и всевозможных творческих перспектив. Человеку романтическому, все что-то там и сям предвосхищающему она даже непременно должна была показаться предвестьем будущего большого идеалистического взлета, знаком предстоящего грандиозного размаха, поднимающего всевозможные проблемы, и среди них тюремную, к небесам, подальше от грешной земли, — но никак не шпионской ячейкой, как это порой воображалось Якушкину. И объяснить придуманное им для его детища название Филиппов мог с легкостью, что он однажды и сделал:
— В трудах ученого и философа Тейяра де Шардена… или Шардена де Тейяра, я что-то частенько в этом путаюсь… только припомню вроде бы путем, а тут же опять сбиваюсь, бац! — и нет ясности… Увы… Ну так вот, у светила этого все мировые тревоги, волнения, дискурсы, дилеммы и прямо противоположные им вещи, штуки разные, как, добавим, и сама тайна происхождения мира, величайшая в мире загадка зарождения жизни, в общем, все и вся сводится к удаленному, затерянному или нарочито скрытому в космосе пункту Омега.
Таким образом, видим, что не очень-то ошиблись, присвоив авторство названия не одному, а ряду лиц: заодно с Филипповым потрудился француз.
— Этот философ, — продолжал директор разъяснять журналисту причину и суть смущавшего многих своей отвлеченностью названия, — и религиозен, и научен. Я-то сам не читал его трудов, не довелось, да и надобности не было, ведь он далек от проблемы тюрьмы и царящих в ней исключительных, нигде больше очевидным образом не распространенных и не применяющихся законов. Но о религиозной учености этого человека наслышан. Омега же его, о которой много писали даже в противоборствующей буржуазной философии литературе, заставляла меня буквально вздрагивать, поразила она меня еще в ранней юности и с тех пор, поверишь ли, неизменно волновала. Мне случалось бредить ею, как иные бредят ноосферой или прописанной у Кропоткина анархией, или тем, что великий художник — великий, понимаешь? — пристрелил политического негодяя, загнав его под кровать. А что этот негодяй и ему подобные загубили множество великих художников, это никого не смущает! Ну да ладно, так, просто к слову пришлось. А я бывал, бывал одержим… Отсюда название нашей конторы.
Якушкин разбирался в философии лучше Филиппова, но указанного философа тоже не читал и потому в данном случае уклонился от продолжения разговора. Директорский наказ держать ухо востро он воспринял как пустую формальность, и в этом был прав. Но тут кое-что другое настораживает и внушает тревогу. Если брать в переносном смысле, то вот: с одной стороны грубая телесность, с другой — тонкая, как бы даже нежная духовность, радующая, способная воодушевить сознательность. Но отчего же не высказаться начистоту, может быть, с блистательно обезоруживающей прямотой? Скажем так, любому, кто пожелал бы описать потрясшие Смирновск события, повинуясь не только молве, сплетням, досужей бабьей болтовне, пьяным бредням бездельников и очковтирателей, но и законам изящной словесности, с самого начала следовало бы готовиться к худшему. Очень досадный факт, но усомниться в его достоверности невозможно. Слухи, домыслы, нарочитые искажения, вносимые в картину происходящего, творили… сказать: легенду или миф — значит, опорочить, загрязнить эти чистые и светлые, отдающие античностью слова, распотрошить их точный, ясный смысл и принизить от века высокую содержательность. Творили зло, вот как следует выразиться. Определенно, на уме у творцов носившихся по городу басен и пасквилей было создать впечатление, будто подлинными героями и двигателями истории (видимо, подразумевается прежде всего смирновская история) являются люди действия, этакие рыцари без страха и упрека, упрямо, с животной страстью стремящиеся к своей якобы колоссальной и жизненно важной цели и ни во что ставящие чужую жизнь, а человек мало-мальски образованный, изысканный, рафинированный, отбивающий те или иные такты на шкале умственности — фигура комическая, презренная. Мы еще увидим, до какого абсурда поднималось порой, а возможно, поднимается и поныне, это странное, чудовищное по своей сути отображение порядка вещей, в иных случаях действительного, впрямь имевшего место. Соображать что-то о социальном положении упомянутых творцов или их политических настроениях, гадать о степени их допотопности у нас нет ни малейшего желания. Более того, даже небезынтересный вопрос, насколько они сознательны или, напротив, слепы и бездушно-механичны в подходе к проделываемой ими работе, мы с удовольствием оставляем исследователям всякого рода фольклорных выбросов и выхлопов, всего того, что этим господам угодно числить приростом народного творчества.
