— Как это — путешествует?
— Как все, так и она. Купила билетик да с подружкой и мотанула куда-нибудь в Гагру. А то! На пляже спинку погреть, разве плохо?
Леонид Федорович принял снисходительный, отеческий тон. Женщина на полу ворохнулась, Алеша хотел на всякий случай наступить на нее ногой, но все же это была Настина матушка, он про это помнил. Она перекатилась на живот, горбиком кверху, будто принюхиваясь, захлюпала носом. Алеша уже понял, что от этой парочки толку не будет, но чего-то его удерживало на месте.
— Я ее найду, — пообещал он. — Ты, дед, не тужи. Мы с Пастей тебе аптеку купим.
— А чего тужить, тужить и нечего. Да не она ли тебя и послала, паренек? Может, боится, заругаем? Ты открой по секрету, а я вознагражу. Думаешь, мы нищие? Не-е, паренек, ошибаешься. Сто тыщ отваливаю в один присест. Ты передай, что соскучились и, возможно, без нее перемрем. Передашь?
— Передам. Но все же пока не помирайте, зачем ее попусту огорчать.
Сквозь тучу дыма Леонид Федорович глядел на него покровительственно, как гигант на пигмея.
— Помирать, сынок, мы вообще никогда не помрем, это я так уж сказал, для острастки.
Алеша зазевался и не заметил, как горбунья, очухавшись, сноровисто переместилась по полу и вцепилась зубами ему в лодыжку. Выматерясь, он резко сошвырнул бедняжку с ноги. Пролетев немного по воздуху, она шмякнулась в угол, по-лягушачьи квакнув. Азартно, злобно, словно две раскаленные пуговицы, посверкивали ее глазки.
От дома суженой Адепта не мешкая двинул к Киевскому вокзалу. Он помнил там удобную стоянку, где отроду сторожей не водилось. Память его не подвела. По позднему вечеру машины стояли впритык, несколько десятков, а людей не было. До ближайших домов — целая площадь, но вокзал рядом. Оттуда шум и свет, и такое впечатление, что с минуты на минуту набежит толпа. Наверное, поэтому, в расчете на воров с ущербной психикой, водители и рисковали оставлять здесь машины на ночь. Алеша походил не спеша, осмотрелся. Механическому делу его обучал лагерный умелец Витек, по кличке «Щелкунчик». Человек это был привилегированный. За редкостную, патологическую приверженность ко всему, что крутилось и двигалось, он возвысился до положения личного шофера начальника лагеря. Для него любой механизм был милее человека. Срок ему положили немалый — девять лет. На воле он угонял машины и сбывал их южным толстосумам. По суду на нем числилось их более двухсот, но по признанию самого Витька цифра была сильно занижена. Работал он в одиночку, суверенно, а попался на пустяке, на запое. В лесочке под Истрой распотрошил холеную «вольву», запчасти, как обычно, переправил в свой гараж, но до покупателя недотянул, прихватило. Пил он ровно неделю, но вмертвую, и на седьмой день, будучи в беспамятстве, без всякой на то острой необходимости выкатил из гаража два колеса и толкнул поблизости знакомому жучку. Тот с колесами влип и тут же Витька заложил. Бедолагу повязали тепленьким, но опохмелиться напоследок он успел. Лихорадочно высосал чекушку, пока ломились в дверь. Когда в камере окончательно отрезвел, от стыда на два дня потерял дар речи: как его ни теребили, лишь мычал в ответ. Потом начал колоться. Навалил на себя много, но не от слабости, а в гордыне. Да и следователь ему попался любезный. Внимательно и даже как бы с оттенком восхищения выслушивал заунывные рассуждения «Щелкунчика» о вреде запойного пьянства, угощал дорогими сигаретами. Уважительно советовался, что ему делать с собственным «жигуленком» первой модели, у которого из обшивки прорастают грибы. Так полюбовно, за хорошим разговором и натянули материальцу на девять годов. Выслушав приговор, Витек сохранил ясность ума и судью, пожилую даму, тоже предостерег от пристрастия к спиртному.
В лагере его уважали за то, что стоило ему прикоснуться к поломанному приемнику, как тот начинал верещать даже без батареек. А уж любой автомобиль, обреченный на слом, при одном появлении Витька болезненно вздрагивал и сам собой заводился. По местам заключения вшивается немало удивительно талантливых людей. Витек Прохоров был одним из них. Алеша целый год около него вертелся, изображая глуповатый восторг, льстя без меры. В благодарность за признание Витек научил его, как управляться с отмычкой и как приноровиться к мотору, чтобы он стал тебе роднее брата. Секреты тут были не технические, а скорее душевного свойства. Витек учил так: машина, как баба, любит ласку, а также напор. Стыда в ней тоже нету. Но все же пьяный к ней не лезь, взаимности не будет. Трезвый подходи смело и сразу бери за глотку. К концу их приятельства, когда Витька досрочно перевели в вольнонаемные, Алеша мало того, что перенял у наставника науку, но, пожалуй, кое в каких тонкостях его превзошел. Удивленный «Щелкунчик» однажды ему сказал: с виду ты интеллигентный, а норов цепкий, хватка мужичья, машина это ценит. Без работы на воле не останешься, но, главное, запомни одно. С пьяным рылом на люди не суйся, продадут вместе с колесами.
На стоянке Алеше приглянулся бежевый «жигуленок» примерно пятилетнего возраста. Стоял он удобно для выката, и сигнализация на нем была допотопная: японская релюшка слева под капотом. Она лишь слабо пискнула, когда Алеша миниатюрными ножницами перекусил ей жилу. На оживление движка ушло у него не более минуты: рекорд, достойный «Щелкунчика». В половине второго он подкатил к дому Елизара Суреновича и занял свой пост. До пяти утра дремал за «баранкой» с открытыми глазами, без мыслей, без чувств, давая телу необходимый отдых. Когда Федор Кузьмич увел охрану, снова погрузился в безмятежное забытье. Дворник скреб метлой асфальт, захлопали двери, из чьих-то окон донеслась музыка, разом загомонили собаки, выведенные на прогулку, рассеялся мрак, из подъездов осторожно, поодиночке потянулись хмурые люди, спешащие к своим рабочим местам, солнышко пульнуло желтизной из-под крыш, заурчали моторы, резанул тишину заполошный женский крик, возможно, в одной из кирпичных клеток ревнивый любовник спозаранку свел счеты с подружкой; но вся эта мешанина пробуждающегося дня не тревожила Алешу ничуть. Он спал и не спал, слившись с сиденьем, и видел чудную грезу. В этой грезе он не ведал зла. Так уже бывало с ним. Накатывало из глубины времени странное чувство, будто он не тот, каким родился. Будто это не он, Алеша Михайлов, третий десяток лет с хищным прищуром вглядывается в сверкающий, зыбкий мир, а его двойник. И этот грозный двойник ему, погруженному в грезы, нелеп и смешон. У двойника слишком много мелких, докучливых забот по добыче деньжат, он еле успевает отбиваться от других хищников; но истинный Алеша Михайлов в его делах не участник. Его сущность в небесном парении. Он крылат и насмешливо улыбается над потугами двойника. Его дух совершенно свободен. Его плоть неопасна. Настя отдается ему с охотой, без принуждения, потому что принадлежит ему по праву, а не по страху. Все женщины земли завидуют ей. Греза наконец вовсе оторвала его от двойника. На берегу темной реки, где ломал он непокорную крестьянку, они с Настей сидели, прижавшись друг к другу, и обменивались мнениями о природе вещей. Алеша объяснил девушке, что он потому был такой неукротимый, что никого не любил. И его не любил, никто. Его путали с двойником — и чурались. Даже отец с матушкой смотрели на него с предубеждением. А это ему было обидно. Теплый Настин бок томил его душу. Настя пододвинулась так, чтобы ему удобнее было с ней управиться. Она больше и не думала сопротивляться. Да это было бы и глупо. Разве можно сопротивляться судьбе. Кончики ее грудей скользнули по его воспаленным губам. Миг великого торжества был близок, но не наступил.
За секунду до того, как появиться Елизару Суреновичу, Алеша очнулся, по-волчьи почуя приближение врага. Сначала из подъезда выступил парень лет тридцати, сторожко огляделся. Постояв, тихонько подсвистнул, но никто на его сигнал не отозвался. С недоуменной гримасой парень обернулся, рукой придержал дверь. Оттуда незамедлительно появился Елизар Суренович. Он был в темном плаще модного покроя, на голове — то ли шляпа, то ли кепка с длинным козырьком. Парень доложил ему об отсутствии охраны, и Елизар Суренович удрученно покачал головой. Не спеша оба двинулись через двор. За минувшие годы Елизар Суренович ничуть не изменился и походил на сдвинувшееся с места темноликое мраморное надгробие. У этого человека не было возраста, это всегда опасный знак. Когда он мельком глянул в Алешину сторону, по асфальту прокатилась теплая волна, давшая вибрацию корпусу «жигуленка». Алеша инстинктивно откинулся на спинку сиденья. Не вызвал у него энтузиазма и парень-телохранитель, вышагивающий за хозяином след в след. Его экономные, фиксированные движения, неподвижно брошенные вдоль туловища руки с характерно зажатыми кулаками могли принадлежать и роботу. От этого спрута надо будет держаться подальше, подумал Алеша. Для утешения сердца он заглянул в бардачок: «Макаров» уютно грелся на мягкой тряпице. У него в брюхе умиротворенно потрескивали литые гостинцы.
