Задание. Когда проснусь.
Дюбель в этот вечер выуживает бутылку шнапса и в одиночку надирается до свинства. Он то порывается бежать из номера с угрозами вырезать всех евреев Брно, то требует поделить содержимое саквояжа на троих и становится похож на обычного уголовника, а не агента Абвера. Потом рыдает с соплями, отчего становится ясно: он сегодня впервые отправил людей в преисподнюю и жестоко потрясен, пусть и не хотел в этом признаться.
— Как вы пережили первый раз, ефрейтор? — спрашивает меня Лемке, когда наш дебошир забывается пьяным сном.
— Сразу не до переживаний было. Шкуру спасал. Часа через два вывернуло. А вы, господин обер-лейтенант?
— В пятнадцатом, под Барановичами. Русского, штыком. Иначе бы он меня.
Между нами проскакивает если и не симпатия, она в корне исключена, то нечто вроде взаимопонимания. В ситуации «или ты, или тебя» кровавый дебют происходит проще.
По возвращении в Берлин на Дюбеле не видно никаких следов безобразий, он до невозможности горд собой. Лемке отдает гауптману саквояж с кронами и газету о грабительском убийстве почтенной пары обывателей. Этот июнь отведен для полевых учений в условиях, приближенных к боевым. Другая группа при участии Байрона получает боевое крещение на ликвидации большевистского агента, работавшего под прикрытием советского торгпредства. Конечно, мне не положено знать, чем конкретно занимались коллеги. Но их прет от самодовольства, оттого приходится подержать в руках плохенькую фотокарточку шесть на девять, торопливо отснятую «Лейкой».
Боря лежит на спине. Глаза широко и безмятежно раскрыты. Мягкая револьверная пуля, пущенная в затылок, вырвала ему половину лба.
— Подкараулили и вышибли ему мозги? А допросить с пристрастием?
Лапа Байрона покровительственно падает мне на плечо. Он не знает про Брно. Здоровяка распирает уверенность, что, пристрелив безоружного, он показал свою крутость и частично рассчитался со мной за унижение в берлинском переулке. Заодно намекнул — вот что бывает со вставшими у него на пути. От вопроса отмахивается.
— Ну его. Шофер в торгпредстве — мелкая сошка. Поднеси-подай. Что он может знать? А пеленать его и тащить куда-то не для меня. Ты б его видел.
Видел. Именно я угодил в Германию и вынудил начальство послать сюда человека, узнаваемого мной в лицо, пусть признанного негодным для оперативной работы.
Он как Меркуцио, погибший ни за что. За Меркуцио отомстили. А за Борьку? Не знаю.
В испанце было что-то ненатуральное, наигранное.
Первой это разглядела Полина Натановна Серебрянская, то ли женским чутьем, то ли жизненным опытом от долгих скитаний с мужем по опасным местам Европы и Азии.
Себастьян прибыл из Мадрида в конце весны тридцать шестого года по протекции испанских коминтерновцев. Вручил письмо Якову Серебрянскому и жил на конспиративной квартире в ожидании переправки в Москву. Над республиканским правительством сгущались тучи, в левом движении орудовали люди Троцкого. Руководитель СГОН выбил у Ягоды разрешение отправить в Союз человек пять коммунистов для обучения и закрепления лояльности, чтоб использовать их потом в Испании.
Вторым тревогу поднял Арнольд, полчаса болтавший с Себастьяном «за жизнь». Тот был молчалив, но дни заточения на явке сказались, испанец разговорился. Арнольд, попрощавшись, мигом помчался на окраину Парижа. Чета Серебрянских держала там мини-завод искусственного жемчуга. Кстати, очень красивого. Заодно разведчики имели предлог ездить по Европе как предприимчивые бизнесмены.
Полина пересыпала снежно-белые бусины пальцами, когда Арнольд выстрелил с порога сортировочной:
— Он не тот, за кого выдает себя! Испанец!
Яков утащил помощника в сторону. В сортировочную часто захаживал мастер, в секретные дела не посвященный.
— Его и Полина подозревает. Что не так?
— Закурили мы. Ты с ним смолил хоть раз? Нет? Сам бы догадался.
Черноглазый и черноволосый Арнольд, с пышными усами и легкой полнотой для солидности, больше походил на сицилийского землевладельца, чем на парижского лавочника, жестикулировал так же отчаянно, как уроженцы юга.
— Продолжай.
Агент изобразил целую пантомиму, как Себастьян поджигает папиросу, прикрывая ладонью огонек. Как только табак занимается от первой глубокой затяжки, курильщик тушит спичку или защелкивает зажигалку. Испанец затягивается, не убирая руку, сложенную ковшиком, потом опускает ее вниз вместе с папиросой.
— Фронтовик, — догадался Серебрянский. — Из окопов. Сколько лет прошло, прикрывает огонек от снайпера.
— А сказал, что никогда не был на войне. Товарищ Яков! Дайте мне его на день, еще раз поговорю по душам.
— Валяй. Документы все равно не готовы.
Они не понадобились. Когда Серебрянский на следующий день прибыл на явку к Арнольду, Себастьян недвижно сидел на деревянном кресле с руками, примотанными проволокой к подлокотникам.
Прошедший закалку среди боевиков-эсеров и повидавший немало жестоких сцен в своей жизни, более того — неоднократно выступавший постановщиком таких сцен, Серебрянский вздрогнул от увиденного. Испанца пытали. На войне как на войне.
— Сердце слабое, — объяснил Арнольд.
— Что сказал?
— Имя — Франц Магнус, сорока двух лет. Абвер. Крот из Мадридского отделения сдал настоящего Себастьяна. Магнус его убил и подменил.
— С целью?
— Под коминтерновским прикрытием проникнуть в СССР, легализоваться. Теперь самое интересное. Магнус должен был выйти в Казани на сотрудника авиазавода, также из Абвера, бывшего резидента в Мадриде. Фамилия — Мюллер.
— Та-ак! — Серебрянский прижал пальцы к вискам. Чуть было своими руками не впустил врага, не пристроил в НКВД… — Под какой фамилией этот Мюллер в СССР?
— Именно как Мюллер, фольксдойче.
— А в самом деле?
Арнольд пожал плечами и показал на труп. Оборотень замолчал по уважительной причине — умер.
Дома Серебрянский устроил военный совет с единственным доверенным человеком.
Полина Натановна сидела перед трюмо и расчесывала роскошные темные волосы. У евреек они чаще всего сплетаются в непокорные кольца. Полине достались густые плавные волны от матери. Обычно она зачесывала их назад, открывая широкий чистый лоб. В тридцать семь женщина сохранила идеальную кожу, белую шею Полины оттенял натуральный, а не искусственный жемчуг. Выслушав рассказ мужа, без подробностей о методах интенсивного допроса, она вздохнула.
— Предупреждала тебя. Себастьян этот, или как его, в разговоре смотрел в сторону, потом — в упор. Как шуруп вворачивал. Видно, вспоминал, что постоянно отводить глаза нехорошо, глядел прямо. И тотчас опускал их. Плохой актер.
— Ситуация деликатная, Поля. Из нее нужно выкрутиться тоже очень деликатно. Нельзя подвести Эйтингона. Если всплывет, что у него в мадридской ячейке сидят абверовские стукачи, Науму припомнят и буржуйское происхождение, и эсеровское прошлое, и все проколы — мнимые да настоящие. Придется с тем Мюллером разобраться самим. Вычислить, прижать.
— Правильно. Тогда выйдем через него на мадридских. Кому-то он передал агентурную сеть?
Серебрянский присел на постель.
— Дело говоришь. Но пять лет! В разведке столько воды за это время утекло.
Они находились в Париже, откуда организовать операцию было сложно. Конечно, посвятили Ягоду, он дал санкцию. Перед помещением Мюллера в тюрьму туда отправился Тео Нейман, выпускник
