сегодня распинается вам в любви. Ильич верно говорит: надо учиться быть жестоким. Наука жестокости для политика одна из главных. — Наркомвоенмор блеснул кругляшками пенсне. — Мы сейчас сидим и беседуем, как добрые товарищи, а завтра вы возьмете и нож мне в спину воткнете, несмотря на всю интеллигентность. И так может быть.
— Я этого не сделаю, вы знаете! — твердо сказал Локкарт.
— Не зарекайтесь. Так уже не раз было. Вот такие, как вы, интеллигентные, чаще всего и убивают… — Троцкий снял пенсне, прикрыл воспаленные глаза и, казалось, на мгновение отключился, задремал. Потом открыл их и как-то холодно, по-чужому взглянул на Роберта: — Извините, но меня ждут дела…
Троцкий спал по четыре-пять часов в сутки, как и все остальные. Локкарт проклинал себя за беспомощность, он шифровал одно донесение за другим, пытаясь убедить Бальфура и Ллойд-Джорджа в том, что с Троцким и Лениным еще можно обо всем договориться и он уже вырвал из Троцкого обещание переубедить Ленина и пойти на союз с Антантой, но теперь нужны конкретные предложения помощи новой России, необходимы срочные переговоры на более высоком уровне. Немедленно. Завтра.
В ответ же приходили все более и более сдержанные телеграммы, точно ни Англии, ни другим странам антигерманского пакта эта новая страна была уже не нужна. Точнее, такая Россия уже никому не была нужна.
Они сидели в уютном французском кафе «Трамбле» на Цветном бульваре. Из французских закусок имелся небольшой выбор сыров и паштетов, и Каламатиано попросил сделать по тарелочке ассорти того и другого, а также принести селедочку в винном соусе и отварную картошку и сибирские пельмени. Последние три блюда заказал гость, которому Ксенофон Дмитриевич предоставил такое право, и Ефим Львович, пробежав презрительным взглядом карту пуассонов, то бишь рыбных деликатесов под разными экзотическими соусами, предпочел блюда простые, но содержательные.
— А соусы принесите, — добавил Ефим Львович. — И провансаль ваш, и лотарингский, и бешамель, мы попробуем… Может быть, кое-что и подойдет к пельмешкам.
Официант недоуменно посмотрел на Каламатиано, который по внешнему виду и манерам внушал ему больше доверия: как понимать сию донельзя глупую просьбу этого военного человека, сидящего к тому же за столом в шинели?
— Принесите эти три соуса, — улыбнувшись, кивнул Ксенофон Дмитриевич.
— А к пельменям обязательно еще горчицу, перец, хрен и уксус! — напористо произнес Синицын, и официант снова округлил глаза. — Я что-то непонятное сказал? — заметив эту гримасу и побагровев, с обидой спросил подполковник.
— Я принесу. — Гарсон из русских светских мальчиков вежливо наклонил голову и, не встретив более никаких предложений, удалился.
— Сопливый русский щенок, — посмотрев ему вслед, проговорил Ефим Львович, нервно разглаживая указательным пальцем густые рыжеватые усы, тяжелой подковой застывшие на мужественном широкоскулом лице. — Померз бы он в галицийских болотах да поел бы два года подряд мерзлой шрапнели вперемешку с пороховой гарью, не корчил бы тут глупые рожи из-за того, что клиент недостаточно тонко различает соусные оттенки. А то выкормили его, взлелеяли на чистых простынях, вот он и крутит хвостом. А на вид щенок щенком, даже в кобели еще не вышел.
Из выпивки они взяли пока бутылку анисовой, тут интересы обоих сошлись. Подполковник тоже предпочитал этот сорт. Опять же и для здоровья полезно.
Ефим Львович расстегнул воротник гимнастерки и, осмотревшись, снял шинель, отнес ее в гардероб. Его немного познабливало, он никак не мог оправиться от жестокого гриппа, которым переболел в марте, перенеся его на ногах, и поначалу не хотел раздеваться. Нов кафе оказалось тепло. За соседним столиком сидели две полнотелые девицы с обнаженными плечами, напоминающие дородных русских купчих, с прыщавым кавалером в гимназическом мундире, пили шампанское и ели мороженое. Лишь присмотревшись к ним, Каламатиано понял, что обоим нет и двадцати, но из-за своей телесной пышности они выглядели тридцатилетними матронами.
— Все напоказ и на продажу, — презрительно заметил Синицын, оглядев их. — Я думаю, до таких немало охотников сыщется!
И он оказался прав. Не прошло и получаса, как девицы ушли следом за двумя респектабельными старичками. Договаривались, видимо, через официанта и вышли поврозь, соблюдая политес, соединившись лишь за дверями кафе.
С Синицыным Каламатиано познакомился еще до революции. Он закупал для российского Генштаба партию новейших оптических приборов: трубы, полевые и морские бинокли, фотографические аппараты. Поскольку заказывал Генштаб, то с Ксенофоном и контактировал Ефим Львович, дотошно выясняя все детали этой сделки.
В Генштаб он попал после ранения и полугодового лечения в госпитале. Его ранили в спину, осколок задел позвоночник, и врачи разводили руками, полагая, что он никогда не встанет, но произошло чудо: Синицын не только поднялся, стал ходить, но и вернулся к активной работе. Год назад неожиданно наступило обострение. Врачи порекомендовали приобрести изобретенный американцами специальный лечебный корсет, и подполковник обратился с этой просьбой к Каламатиано. Через месяц Ксенофон Дмитриевич привез ему в Петроград этот корсет, который второй раз поднял Ефима Львовича с постели.
После революции Ксенофон Дмитриевич потерял из виду подполковника, но в начале марта они неожиданно встретились на Тверской, обнялись, расцеловались, решив обязательно встретиться через несколько дней, пропустить по чарке и вспомнить старые времена. Подполковник успел лишь сообщить, что работает в Военконтроле, это полевая разведка Красной Армии. Профессию менять поздно, а заниматься идейной борьбой здоровье не позволяет. Как раз в начале марта Пул и предложил Каламатиано организовать Информационное бюро. Но Синицын, пообещав позвонить через несколько дней, неожиданно пропал на месяц и объявился только в апреле, извиняясь, рассказал про болезнь, другие хлопоты, и вот их встреча наконец-то состоялась. Каламатиано зазывал Ефима к себе домой, но тот отказался: идти в дом обязывало к долгому серьезному застолью, надо было брать жену, надевать парадный костюм, вот Ефим и предложил пропустить по рюмашке даже не в ресторане, а где-нибудь в кафе или трактире: без шика, помпы и без всяких там церемоний.
Ксенофон Дмитриевич пожалел, что затащил подполковника сюда: кафе было излюбленным местом встречи посольских и иностранных корреспондентов: всегда чисто, уютно и неплохая кухня. И всегда немноголюдно. Можно посидеть, поболтать, выпить чашку хорошего крепкого кофе, выкурить хорошую сигару. По вечерам здесь звучала музыка: аккордеонист играл старые французские мелодии, как бы донося легкий аромат Парижа. Что еще нужно для европейца? Для русского же человека этот лоск был обременителен, а пища слишком пресной и невкусной. И цены весьма дорогие. Ксенофон Дмитриевич не знал, что произошло с Ефимом Львовичем после октября 17-го. Почему он с такой легкостью перешел на сторону большевиков? Может
