«Уважаемый Василий Михайлович! — писал Хлынов. — Вы, очевидно, знаете о существовании Всесоюзного научного общества судебных медиков и криминалистов. В повестке дня заседаний Московского отделения, как обычно, последним вопросом ставится информация о деятельности отделений общества по Советскому Союзу. И вот, на последнем заседании мы заслушали информацию о деятельности Петрозаводского общества. Думаю, что для вас это представляет значительный интерес. Повестку дня привожу дословно: «РЕДКИЙ СЛУЧАЙ УБИЙСТВА ПРИ ПОМОЩИ ПУЛИ, ОТРАВЛЕННОЙ СОКОМ СЕМЯН СТРОФАНТУСА. ДОКЛАД ДЕЛАЕТ СТАРШИЙ научный сотрудник петрозаводской СМЭ А. В. ЧЕСНОКОВ». Я написал в Петрозаводск и просил выслать стенограмму доклада, но уверен, что Вы раньше меня будете знать все обстоятельства дела.
С приветом, уважающий Вас Хлынов».
— Просмотр личных дел в связи с запиской, переданной Евсюковым, я проведу сам, а вы, товарищ капитан, на моей машине выезжайте в округ, получите командировочное предписание и — в Петрозаводск! Помните, дорога каждая минута! — сказал подполковник. — Чуть не забыл. Тут вам есть еще одно письмо. Кажется, личное. — Жилин передал ему конверт и, сделав вид, что не заметил, как покраснел Данченко, добавил: — Через пятнадцать минут машина заедет за вами в Нижние Липки. Идите собирайтесь.
Еще накануне синоптики предупредили, что летной погоды не будет. Комов перестроил план работы и назначил с утра доклад о боевых традициях части.
Замполит был и остался летчиком. Воздух, стремительный полет, виртуозное мастерство маневра не были для него холодными формулами начетчика. Он говорил, и боевые эпизоды, захватывающие, мужественные и суровые в своей простоте, оживали перед слушателями, будили в них чувство гордости. Слушая Комова, офицеры как бы принимали боевую эстафету старшего поколения. Комов чувствовал аудиторию. Невидимые, но прочные нити протянулись между ним и слушателями.
После окончания доклада майор задержал Бушуева и Николаева, предложив им зайти к секретарю партийного бюро. Разговор состоялся об Астахове.
— Не хочется повторять избитые истины, — сказал замполит. — От частых заклинаний эти истины зачастую утрачивают свою силу воздействия и становятся чем-то привычным и в то же время далеким. Мы очень часто проводим комсомольские и партийные собрания, пишем верные резолюции, посылаем копии наших протоколов и решений в вышестоящие организации и… забываем порой существо наших решений, ту живинку, то волнение крови, без которых всякое дело мертво и обречено на забвение. Два раза на комсомольских собраниях мы ставили вопрос об Астахове. Мы записывали умные, верные, по существу, решения, а дальше? Что мы сделали для того, чтобы поддержать человека, помочь ему выправиться, подняться и осознать свои ошибки? Оказалось, что евсюковы дальновиднее нас, они не теряют времени на скучное резонерство. Бушуев, школьный товарищ, обиделся, стал бойкотировать Астахова, толкая его тем самым в объятия Евсюкова…
— Что же, я должен ходить с Астаховым по ресторанам и пить водку? — бросил Бушуев.
— А почему надо бросаться из одной крайности в другую? Читать скучные наставления или пить водку? Скажите, старший лейтенант Бушуев, Астахов — наш, советский человек?
— По своей природе — да… Конечно советский человек.
— Мне кажется, что очень важно сохранить человека в строю. Астахов болен, тяжело болен, и от нас зависит, что с ним будет дальше. Как он ведет себя в последнее время?
— Нигде не бывает. С Шутовой, как мне кажется, он порвал окончательно. Уже несколько дней она звонит ему, но Геннадий не подходит к телефону. Вчера вечером Шутова приезжала на машине, ждала его. Он слышал сигнал, но не вышел к ней. В свободное время Астахов всегда дома, но ни с кем не общается, не разговаривает, лежит на койке и молча смотрит в потолок…
— Наступил кризис, — заметил Юдин.
— Возможно, — согласился Комов. — Кризис наступил, но в связи с чем? С какой переоценкой ценностей? — обратился он к Бушуеву.
— Не знаю…
— Очень плохо, что мы этого не знаем…
Разговор затянулся за полдень. В час дня Комов направился в гарнизонную библиотеку. Читателей не было, и Леночка, запирая библиотеку на обеденный перерыв, сказала, приветливо пожимая его руку:
— Как хорошо, что вы пришли. «Открытую книгу» прочли?
— Нет. Для меня это не просто книга…
— Что же вы замолчали? — спросила она и, взяв его под руку, повела за стеллажи с книгами. Здесь стояло старое, неизвестно как попавшее сюда, плюшевое кресло, стул и маленький круглый столик. Комов сел в кресло. Леночка, взобравшись с ногами на стул, подперла кулачками подбородок и выжидательно замерла. Он не видел ее глаз. Между ней и окном был книжный стеллаж, и скупой дневной свет, проникая через книги, ложился тенями, похожими на кружевные тени листвы.
— Для вас «это не просто книга», — напомнила она.
— Для меня это открытая дверь в не совсем мне понятный мир, — сказал Комов и пожалел было о сказанном, но Лена заметила:
— Если бы вы знали, как я ценю ваше мнение, Анатолий Сергеевич, ваше теплое, дружеское слово, вы бы смелее перешагнули порог этой двери.
«Опять литература», — с досадой подумал Комов и неожиданно, против своего желания, сказал:
— Мир ваш мне не совсем понятен не потому, что вы представляетесь мне загадочной, сложной натурой. Просто вы у своего порога сложили столько всякого литературного хлама, что за всем этим трудно увидеть и узнать вас — простую, хорошую русскую девушку.
— Я в этом не виновата. Родители мои были всегда заняты. Я рано выучилась читать, герои книг стали участниками моих детских игр, я привыкла мыслить языком литературных образов. Но разве вы когда-нибудь сомневались в моей искренности? — спросила Лена.
— Я и сейчас пришел для того, чтобы поговорить с вами без всяких литературных украшений, искренне и просто…
— Подождите, Анатолий Сергеевич, прежде скажу я, — перебила его Лена. — Я виновата перед вами… Я боролась со своим чувством. Мне казалось, что я сильная и легко справлюсь, но… — Леночка достала маленький батистовый платочек из рукава платья и вытерла глаза. — Если я расскажу вам правду, вы совсем, совсем перестанете меня уважать… Я все время думала, какая она? Красивая? Умная? Почему она сумела отнять у меня Геннадия? И вот, ну, как баба, как настоящая баба, я стояла на улице и ждала ее, эту женщину, чтобы увидеть и понять… Когда я увидела, мне хотелось вцепиться в ее крашеные волосы. Было стыдно этого желания, и в то же время я понимала — это жизнь, и ничего я нå сумею сделать, потому что жизнь сильнее меня… По ночам я лежу и думаю о том, что они вместе, и сердце у меня останавливается от горя, а днем я говорю себе: я не люблю его, вот я какая сильная, умная… И никакая я не сильная… Глупая, слабая девчонка, и жизнь мне мстит за то, что я пыталась ее придумать… Я — человек, придумавший самого себя.
— Это звучит, как название «модного» романа, — заметил Комов.
— Вы можете шутить…
— А я не шучу.
— В последний раз когда мы встретились, помните, там, за кладбищем, у ручья, я поняла… Мне стало так хорошо и тепло, словно вы…
Положив голову на согнутые в локтях руки, Лена замолчала. Найдя выключатель, Комов нажал кнопку, вспыхнула висящая на длинном шнуре сильная лампа без абажура. Резкий свет спугнул из углов комнаты тени. Комов взял Лену за локти и, приподняв над стулом, заглянул в ее глаза, зеленые, с сузившимися от яркого света зрачками, они выражали испуг и растерянность…
Комов понял все. Он вышел из библиотеки и закрыл за собой дверь.
Ветер затих. Облака поднялись выше, и в редких просветах была видна слепящая голубизна неба. Из больших репродукторов, укрепленных на столбах, лилась торжественная, широкая музыка. Комов прислушался и узнал «Первый квартет» Чайковского. Горечи в душе не было. Признание Лены не застало его врасплох. Медленно он пошел по направлению к дому офицерского состава.
Из окна второго этажа его увидел командир эскадрильи Толчин и спросил:
— Анатолий Сергеевич, к нам?
— И к вам, — ответил Комов. — Зайду в офицерское общежитие, а после поднимусь наверх.
Астахов лежал на кровати в рубашке с распущенным галстуком, тужурка его висела здесь же на спинке стула. В комнате было неприбрано и душно.
Комов поздоровался, подошел к окну и распахнул его. Вместе с воздухом в комнату ворвались заключительные аккорды квартета. Когда он повернулся от окна, Астахов уже в тужурке выжидательно стоял у стола. Он осунулся и побледнел. Это бросалось в глаза.
— Вы в форме, а я как раз хотел снять тужурку, жарко. Поговорим, Астахов, без чинов. — Комов снял тужурку, повесил ее на спинку стула, сел и закурил. — Ничего, что я курю?
