Шестая глава
1. «Два льва сторожевые…»
Однажды, возвращаясь на военном грузовике на завод, Пахомыч увидел, как по набережной канала пробирались мальчик и девочка. Плотно укутанные, в лыжных штанах, они переваливались через сугробы и как будто торопились. Пахомыч остановил машину и поманил к себе детей. Ему бросилось в глаза, что оба были со школьными сумками.
— Куда вы идете, ребята? — спросил он, перегнувшись через борт.
— В школу.
— В школу?
Он не думал до этой встречи, что в городе могут быть открыты школы. Поздней осенью он слышал о том, что занятия прекратились.
— Неужели в школу?
— Да.
На лицах не было ни детской свежести, ни румянца, но глаза, глубоко запавшие глаза, смотрели на Пахомыча бойко.
— Ах вы, пичуги… А где же ваша школа.
— На площади. В доме, где два льва.
— А, знаю… Подвезти, что ли?
Приглашение не надо было повторять.
— Ой, дядя!..
Дети тотчас полезли через борт. Но сначала они перекинули сумки и два полена, перевязанные веревкой.
— А это что?
— В школе не топят, дядя.
— Понимаю — со своим, значит, топливом. И все-таки учитесь? И уроки готовите, и отметки вам ставят, как раньше было?
— Порядок! — успокоительно протянул мальчик.
— А если идете в школу — и обстрел? Что тогда?
— Ну-у, дядя… — Девочка укоризненно посмотрела на Пахомыча.
Надо ли объяснять это? Живут так, как все в городе. Должно быть, не раз заставал их обстрел на улице.
— Вы тогда хоть в подворотню ложитесь, — на всякий случай посоветовал Пахомыч.
— А что вы везете, дядя? — Девочке, видимо, не понравился этот поворот разговора. Совет был не новым — оба школьника не раз спасались в подворотнях.
— Так… Всякую всячину для одной работы…
Для того чтобы добыть эту «всячину», Пахомыч за ночь перерыл на большом старом заводе несколько замороженных кладовых.
— А есть еще школы в городе? — спросил он.
— Не знаю. А почему, дядя, машина тихо идет? — спросил мальчик.
— Бензина нет.
— Совсем нет?
— Для этой машины совсем, брат, нет.
— А разве может машина без бензина ходить?
— Наша ходит.
— А как же?
— Видел ты аэростаты воздушного заграждения?
— Азики?.. Видел осенью.
— То-то и оно, что осенью. А теперь их в небе нет. Вот на том газе, что их поднимали, ходит наша машина, только, верно, тихо.
— Не может этого быть! — решительно заявил мальчик, поправив слишком просторную ушанку, низко сползшую на лоб. — Вы смеетесь, дядя.
— Что — не может быть?
— Не пойдет она на таком газе.
— Почему это?
— В небо этот газ азик поднимет, а машину не стронет с места. Азик легкий, а машина тяжелая.
— А вот стронул и тебя везет.
Пахомыч посмеивался. А школьник поворачивался во все стороны, стараясь обнаружить признаки того, что везет его какая-то особая, небывалая машина. Но такие признаки не обнаруживались. Это была обыкновенная, изрядно потрепанная трехтонка.
Пахомыч подвез детей к большому старинному зданию на площади.
«Прощайте, дядя! Спасибо, дядя!» — Всю обратную дорогу ему слышались возбужденные, звонкие голоса детей.
После этой встречи Пахомыч стал думать о том, что надо бы и Ганьку определить в школу. Он стал наводить справки. Оказалось, что школы были закрыты поздней осенью, а в январе, после того как немного увеличили хлебный паек, в нескольких школах снова начались занятия. В январе Ленинградский городской Совет постановил обеспечить каждого школьника тарелкой супа. Без этой тарелки супа дети не смогли бы учиться.
Пахомыч все посматривал, посматривал на Ганьку и, наконец, объявил:
— Надо тебе, брат, в школу!
— А зачем? — Ганька не обнаружил ни малейшей радости.
— Совсем одичаешь без школы… Непорядок…
Ганька не сдавался:
— Я ж работаю. Не болтаюсь тут зря…
Ему очень льстило то, что его приняли в бригаду, которая строит боевой корабль новой конструкции. А в бригаде-то какие мастера своего дела! И он, Ганька, на равных правах с ними!
— За это тебе спасибо. Если будут отличия, и тебя не обойдут… Верно, Василий Мироныч?
— Не сомневайся в этом, Ганька, — подтвердил Снесарев.
— А теперь собирайся! — Пахомыч оборвал спор.
Ганька приуныл, но на другой день отправился с Пахомычем в школу. Идти было далеко — к тому старинному дому на площади, куда недавно Пахомыч подвез двух школьников. В доме было пусто и тихо.
— На два дня перерыв. Водопровод замерз. Учителя и ученики носили воду с Невы на хлебозавод, а то и хлеба не было бы, — объяснила старая служительница.
В огромных, не по ноге, валенках, закутанная в платок, она сидела в глубоком кресле возле мраморной лестницы.
— К кому же нам?
— Идите по коридору, постучитесь в последнюю дверь. Только темно в коридоре. Вы осторожнее, на парты не наткнитесь.
У Пахомыча был с собой фонарь-динамка. Он осветил им коридор, надпись на последней двери («заведующий учебной частью»), постучал не без робости.
Маленькая комната, освещенная плошкой, была завалена книгами, бумагами.
— Товарищ Глинская вы будете?
— Я Мария Федоровна Глинская, — ответила пожилая худощавая женщина, гладко причесанная, седая.
— Я… вот звонил в отдел образования. Я с завода…
— Знаю. Мне звонили из районо. Ну что ж… Племянник ваш?
— Родной племянник. Сирота. Гавриил, Ганя.
— Здравствуй, Ганя. Скажи, ты до войны в каком классе учился?
— В пятом.
— А когда началась война?
— Не пришлось…
— Трудно тебе будет. Ты отстал.
— Уж вы, пожалуйста, Мария Федоровна, помогите. Конечно, трудно ему будет. Тут и моя вина есть — не догадался я осенью. Голова шла кругом, — сказал Пахомыч.
— А учебники есть?
— Нет… Где ж… — протянул Ганька.
— А что у тебя на лице такое?
Глубокие царапины на щеках и на лбу, появившиеся после того, как Ганьку осыпало мельчайшими осколками снаряда, еще не зажили.
— В деле он был, — отозвался Пахомыч.
— В каком деле?
— Да можно сказать — в боевом.
Ганьке пришлось по душе, что так говорили о нем.
— Вот что… У нас здесь девочка есть, тоже боевая, — Наташа. Партизаны через фронт переправили. Всю семью — отца, мать, бабушку — фашисты уничтожили. Учительская была семья.
— У вас она в школе? — спросил Пахомыч.
— Кроме нашей школы, ничего у нее пока нет.
Последовало короткое молчание. Волнение, охватившее взрослых, передалось и Ганьке. Он сидел притихший.
— Так вот, послезавтра можно приходить. Дайте документы — оформим. Я сама с тобой займусь. Ты вот это видел?
— А что это такое, позвольте спросить? — полюбопытствовал Пахомыч.
— Картины на исторические темы. Если переедем наверх, развешаем там. А теперь нет места. Пока что в коридоре занимаемся.
— Зачем же в коридоре?
— Во время обстрела меньше опасности.
Нет, Ганьке не приходилось видеть эти картины, и сейчас он их рассматривал с огромным интересом. Да и Пахомычу было очень интересно.
— А может, мы вас отрываем от дела? — деликатно осведомился он.
— Пожалуйста, пожалуйста, смотрите.
Эти несколько часов перерыва после дней, каждая минута которых полна была острой напряженности, были для Пахомыча хорошей разрядкой.
— Мария Федоровна, кого же это гонят новгородцы?
— Князя Дмитрия Александровича. Сына Александра Невского, плохого сына.
— Значит, сын-то не в отца был. Смотри, Ганька, один на него даже палкой замахнулся.
Ганьку больше всего занимала охота на мамонта. Мамонт стоял в яме-ловушке, и в него, разъяренного, летели дротики. Но не мог понять Ганька, почему у охотников нет луков — ведь с ними удобнее.
— Тогда у людей еще не было лука, Ганя.
С этого начались для Ганьки уроки истории в блокадной школе. Но он упорствовал.
— При мамонте еще не было луков?
— Да, не было.
— Были! Ну как же без них?
— А ты слушай, что тебе говорят… — вмешался Пахомыч. — А, позвольте узнать, когда же их смастерили?
— Что?
— Луки.
— Гораздо позже, тысяч пятнадцать лет назад.
— Совсем недавно… — Пахомыч усмехнулся. — Ох, и радовался, должно быть, первый, кто смастерил! Я, мол, всех могу теперь достать, а меня достань-ка. Вот встану на такое место, что не достанешь меня, а ты у меня под прицелом. Всех до одного покорю! Плясал, наверное, от радости. Вот уж хвастал!
— Да вы шутник, оказывается, Сергей Пахомыч.
— Я-то? Самую малость, Мария Федоровна. А вот те, что всех покоряли, — те перешутили. Когда пулемет изобрели, тоже считалось, что первый, кто смастерил, всех под свою руку возьмет, а остальным капут. И когда динамит — то же самое: я, мол, всех сильней, все мне служите. И газы ядовитые также. А войны-то идут, идут, одна за другой. Одна другой страшнее, кровавее. Окончатся когда-нибудь войны, но уже по новой причине… Однако надоели мы вам, Мария Федоровна.
