Наступило молчание. В тишине раздался медленный и грозный голос Листера:
– Почему он оказался там?
– Не знаю, – ответил Борис. – Разве только у него было какое-то условие сноситься со своими по ночам. Я ему строго-настрого запретил отлучаться из лагеря. Не могу ума приложить.
– Не можете ума приложить? Стоило мне уйти на несколько часов, как убивают нужнейшего человека. Но вы-то были здесь?
– Но как я мог знать? – растерянно оправдывался Борис.
– Как мог знать? А не знали ли вы все это наперед?
– Я? – ахнул Борис.
Из палатки послышался шум отодвигаемого стула, медленные, тяжелые шаги. Другие – быстрые, суетливые – могли принадлежать только Борису.
– Ты знал, мерзавец, знал! – страшно гремел гневный голос Листера. – Ты – провокатор! Сейчас я с тобой разделаюсь, как ты с Погребняковым.
– Я… Погребняковым? – задохся голос насмерть перепуганного Бориса. – Эспер Константинович, помилуйте!
– Помиловать? Сейчас я тебя помилую. В лучшем случае ты трус, слюнтяй и баба, и тебя нужно лечить этим.
В палатке раздался звук одной оглушительной оплеухи, потом другой.
– И помни: не смей вперед заикаться об офицерской чести. Так учили трусов на фронте, а когда они вызывали на дуэль, их просто выгоняли. Докажи, что ты заслуживаешь другого. А теперь – вон!
Борис опрометью вылетел из палатки и, к счастью, не заметил меня.
В наш лагерь въезжала арба, с нее мне кивал Рустам. Он подошел ко мне, и я заметил, что за приветливым выражением его лица крылась какая-то озабоченность.
Оглянувшись, он быстро зашептал:
– Погребняк кончай. Хассан джигит. – Он показал выразительным движением на горло.
– Знаю. – Я показал ему кивком головы в направлении травы, отделявшей нас от тугаев.
В глазах Рустама засветилось изумление:
– Твой знай!
– Ну, идем, – сказал я Рустаму, – распрягай лошадь. Как Лейла, здорова?
Он закивал головой:
– Здоров, здоров, тебе привет посылает.
В этот момент вернулся из города Толмачев.
– Ну, друзья, – сказал он, обращаясь ко мне, к трем мушкетерам и к Листеру, Борис все еще не показывался, – я опять должен вас покинуть на несколько недель. Наткнулись на очень важные следы в местах, где предполагаются остатки Антиохии Маргианы. Пока еще вы доберетесь до дела, я смогу съездить.
Новость была принята со смесью гордости и уныния.
– А для вас, молодой человек, – обратился он ко мне, – есть работа. Я говорил кое с кем из Коканда. Там во дворце хана Худояра нашли довольно много индийской керамики и доставили сюда, в Фергану. Я обещал прислать для экспертизы вас как индолога. Смотрите не подкачайте. Езжайте завтра, осмотрите марки – они, конечно, могут быть поддельными, и после анализа черепка, росписи, формы прислушайтесь к внутреннему голосу.
– Это еще что за научный инструмент – внутренний голос? – засмеялся Листер.
– Вполне научный, – успокоил его Толмачев. – Это совокупность неучтенных, неуловимых или неанализированных моментов. Он нужен одинаково врачу, полководцу, ученому. Да, Глеб, вы увидите там Лишкина, передайте ему привет.
– Знаете что, Владимир Николаевич, – внезапно вызвался Листер, – и я, пожалуй, поеду, а то я здесь совсем закис. Дни длинные, а читать нечего. Едем вместе, Глеб.
«Почему он решил ехать? – гадал я. – Неужели заподозрил и теперь выслеживает меня? Или хочет связаться с кем-либо по поводу убийства Погребнякова?»
Рустам согласился отвезти нас в город и обещал разбудить на рассвете. От ночевки в палатке он отказался и спал у себя в арбе, в которой было много всякого тряпья, халатов и одеял, служивших хорошей защитой от утренней свежести в горах.
…Листер, когда я зашел за ним, был уже выбрит, бодр и, как всегда, подтянут.
– Вы что же, молодой человек, думали, раньше меня встанете? Дудки! Не забудьте, что имеете дело со старой солдатской косточкой.
Тон его был так прост и естествен, что, не знай я, что он белогвардеец и предатель, я принял бы его за самого открытого и честного человека.
2
По дороге в город я обдумывал, куда прежде всего направиться: к Паше ли, чтобы рассказать ему о казни Погребнякова, или раньше выполнить поручение Толмачева. Вначале почти автоматический привычный рефлекс толкал ехать к Паше, но с приближением к городу мне все меньше хотелось ехать к нему. Молчание и бездеятельность Паши стали угнетать меня, в особенности со времени его посещения лагеря. Чего он ждет, или, может быть, вернее, чего ждут те, от кого это зависит? Ведь все ясно. Налицо изменнические сношения, перевозка оружия, принятие на работу в лагерь отъявленных белогвардейцев. Ждете еще, чтоб эта белая банда устроила резню? И почему Паша ничего не говорит? Это все больше действовало мне на нервы и задевало самолюбие.
Да и как я смогу повидаться с Пашей, не вызвав подозрений Листера? Так постепенно, совершенно непроизвольно, возникло решение не ехать на этот раз к Паше, и, по мере того как это решение созревало, меня охватывала нетерпеливая дрожь ожидания встречи с сокровищами индийского искусства.
В городе я направился прямо в филиал Географического общества, и, когда сказал там, что прислан Толмачевым для осмотра керамики, мне устроили прием, никак не соответствовавший ни моим годам, ни знаниям, и этим немало смутили меня.
Лишкин счел необходимым справиться о моем имени, отчестве, и я только и слышал от всех: «Пожалуйста, Глеб Иванович», «Вот пройдем сюда, Глеб Иванович», – и я еще больше конфузился, поскольку так торжественно меня еще до сих пор в жизни не величали.
Я сравнительно хорошо знал коллекции индийской керамики в Эрмитаже; имел свои вкусы и предпочтения и даже разные теории, наивности и фантастичности которых я теперь, конечно, стыдился бы. Я, например, не мог оторваться от керамики с растресканной глазурью (так называемые кракле). У меня было поэтическое, юношеское ощущение, что мастер-гончар вкладывал мысль в каждую клеточку, хотя я отлично знал, что растрескивание поверхности объясняется неодинаковым коэффициентом сжатия глазури и черепка при охлаждении, но не желал об этом думать.
При осмотре коллекций из восьмидесяти с лишним ваз и блюд, что мне показали, две трети оказались дешевыми европейскими, главным образом польскими, подделками под индийскую керамику, остальные – хотя и индийским, но ходовым рыночным товаром. Лишкин и другие краеведы были весьма разочарованы результатами моей экспертизы. Они предполагали, вернее, надеялись на то, что коллекция окажется, в меру богатства хана и соседства с Индией, редкой и ценной.
После осмотра «фарфора» само собой случилось, что Листер, Лишкин и я остались одни.
– Я слышал очень лестные вещи о вас, Илья Михайлович, – обратился к Лишкину Эспер Константинович.
Тот сразу заволновался, руки непроизвольно дрогнули, лицо покрылось легкими пятнами.
– Зачем же? От кого? – пролепетал он.
– От Владимира Николаевича, конечно. Он сказал нам, что вы один из лучших палеографов в нашей стране.
– Да что вы? Вот уж лучший! Как это легко у вас! – протестовал Лишкин.
– И говорят, вы знаток бумаги, помимо всего прочего. Вот я хотел спросить вас: что это за бумага, может быть, древняя?
Осторожно, двумя пальцами, Листер вытащил из грудного кармана кусочек бумаги, развернул и подал Лишкину. Неужели тот самый, который нынче утром Борис передал Листеру, предупредив, что это важнейший документ, его новый паспорт?
Я впился глазами в малюсенький обрывок тончайшей бумаги, вроде папиросной, и, сколько я мог видеть, на нем абсолютно ничего написано не было.
Лишкин преобразился. Он весь собрался, рот сжался, глаза стали пристальными и острыми. Перед нами был мастер на работе.
– Где вы это взяли? – метнул он вопрос в Листера.
– Даже не могу вам сказать, – медленно и уклончиво протянул Листер. Как он владел собой! Взглянет он сейчас украдкой на меня? Нет, не взглянул. Значит, не подозревает.
– Это не древняя бумага, а новая полуфабричная, и не среднеазиатская и не русская.
– Какая же? – спросил Листер.
– И не европейская, – неумолимо продолжал Лишкин. – Это рисовая бумага, какую делают по всему Востоку. Волокна и жилки (они почти не видны), несколько усиленная и совершенно равномерная отбелка с применением небольшого количества химикатов заставляют думать…
Лишкин замолчал. Я бросил взгляд на Листера. Лицо его было тяжелым, как будто вылитым из чугуна. Неужели эти вещи так много значат?
– Что думать? – глухим, низким голосом переспросил он.
Лишкин смотрел на бумагу, не изменяя выражения лица, ни поворота головы, как будто бы говорил сам с собой, со своими знаниями. Вопросы извне в этот момент ничего не значили.
Только сейчас Листер заметил меня. Он быстро повернулся.
– Глеб, – сказал он, – подите, пожалуйста, скажите, чтоб запрягли, мы сейчас едем.
