Наступила страшная минута. Что делать? Как отвечать?
Между тем Листер как ни в чем не бывало продолжал терзать мои нервы:
– Да я и сам восхищался Шерлоком Холмсом, и он долго был моим героем. Да и чьим он не был в свое время? Я считал Конан-Дойля гением, и не за то, что он выдумал Шерлока Холмса – хотя позже я узнал, что он не был выдуманным, а был списан Конан-Дойлем с его коллеги, тоже врача, – а за блестящее применение логического метода.
Я слушал как во сне. Голова лихорадочно работала. Где и как он рассчитывает меня поймать? Вот сейчас будет ловушка. И зачем он издевается надо мной? Но ничего, он дает мне немного времени приготовиться.
– Ну, скажите, Глеб, разве это не блестяще собрать какие-то крупицы, на которые никто не обращает внимания, и, создав цепь умозаключений, распутать чисто головным путем заговор и поймать преступников! И какие острые моменты! Ведь Шерлок Холмс не какой-нибудь кабинетный неженка, а человек, сам идущий на любую опасность. Конечно, по ложной традиции, он всегда остается жив, а преступники платятся свободой или гибнут. Но в жизни может быть и наоборот, не правда ли, Глеб?
Что я мог ответить? Он все знал и держал меня в руках и теперь играл со мной в кошки-мышки.
– По-разному бывает, – глухо ответил я.
Листер с любопытством смотрел на меня.
– Но вернемся к Вольтеру, – продолжал он, – вот я говорил, что Вольтер далеко не вчерашний день. И сейчас я читаю «Задиг» и поражаюсь. Мы считали Конан-Дойля последним словом, а ведь Вольтер по крайней мере на сто лет предвосхитил его.
Я удивленно поднял брови.
– Ну вот дайте я вам прочитаю, это третья глава.
Он прочел мне отрывок, который я тогда в точности, конечно, не запомнил, но который не раз перечитывал потом.
Переводил он без малейшего затруднения с листа:
– «Однажды, прогуливаясь в Вавилоне возле небольшой рощи, Задиг увидел подбегавшего к нему евнуха царицы с несколькими придворными служителями, которые метались взад и вперед, точно в поисках потерянной ими самой драгоценной для них вещи.
«Молодой человек, – обратился к нему евнух, – не видели ли вы кобеля царицы?»
Задиг скромно отвечал: «Это сука, а не кобель».
«Вы правы», – отвечал евнух.
«Это маленькая болонка, – прибавил Задиг, – она недавно ощенилась, хромает на левую переднюю лапу, и у нее очень длинные уши».
«Вы видели ее?» – спросил запыхавшийся евнух.
«Нет, – отвечал Задиг, – я никогда не видел ее и даже не знал, что у царицы есть собака».
«Откуда же вы все знаете про нее?» – спросил евнух.
«Я увидел на песке следы животного, – объяснил Задиг, – и легко распознал, что это следы маленькой собачки. Легкие и длинные борозды, отпечатавшиеся на небольших возвышениях песка между следами лап, показали мне, что это была сука, у которой соски свисали до земли, из чего следовало, что она недавно ощенилась. Другие следы, бороздившие поверхность песка в ином направлении по бокам передних лап, дали мне понять, что у нее очень длинные уши; а так как я заметил, что под одной лапой песок везде был менее взрыт, чем под остальными тремя, то догадался, что собака немного хромает».
Листер закрыл книгу:
– Ну, что вы скажете по этому поводу? Вот вам и весь Конан-Дойль со всей его системой вышел из одной страницы Вольтера.
Я не успел ничего ответить, так как в палатку вновь стремительно вошел Борис. Он с досадой поглядел в мою сторону – видимо, он забыл о моем присутствии.
Я воспользовался этим и вышел в самом смятенном состоянии. Итак, он или они дали мне понять, что я разоблачен. Зачем? Ведь было бы легче убрать меня без предупреждения. Или они решили воздержаться от насилия на некоторое время, чтобы не наделать шуму и не привлечь к себе внимания? Или, быть может, они решили припугнуть меня и заставить отступиться, а впоследствии, может быть, постараются втянуть в свою игру?
«Ну ладно, – сжал я зубы. – Посмотрим. Это значит только, что я должен действовать быстрее и предупредить их».
1
Ночь я спал плохо. В голове вертелись жернова и медленно-медленно вымалывали какой-то план. Я уже начинал видеть или, вернее, различать его контуры.
Мои размышления совершенно неожиданно были прерваны на рассвете – привезли из города письмо. Я мгновенно поднялся с койки, разорвал конверт и прочитал записку. Она была от Александры Ивановны.
«Глеб, Владимир Николаевич вчера уехал. Перед отъездом он оставил стопку бумаг для вас. Он просит вас прочесть и переписать кое-какие рукописи. В них научное обоснование задач и плана работ. Никакая машинистка грамотно это не сделает. Я не рискнула доверить рукописи арбакешу. Жду вас без промедления. Катя здорова, мы обе шлем вам сердечный привет и ждем вас сегодня к обеду.
А. Т.»
Я хотел вложить письмо обратно в конверт – оно не лезло. Сунув пальцы в конверт, чтобы распрямить углы, я обнаружил внутри еще бумажку. Раскрыв ее, я прочел:
«Глеб, рукописи только предлог, письмо А. И. покажи кругом, сам же приезжай сразу ко мне. Уничтожь эту записку. Паша».
Я опустил конверт и задумался. Стало быть, я все-таки понадобился. Я оделся, занес письмо Александры Ивановны в палатку Листера и, уже сидя на арбе, строил догадки, что бы это могло быть.
Арба тянулась убийственно медленно. Арбакеш болтал с прохожими и останавливался у каждой чайханы. Много раз меня порывало разругаться с ним насмерть. Я сходил с арбы и плелся пешком, потом садился у дороги и ждал, когда он меня нагонит.
Подле больницы я отпустил арбакеша и пошел в город прямо к Паше. В ревкоме его не было. Комната, в которой он обычно сидел, оказалась запертой, и не у кого было даже спросить, где он. Меня взяла необычайная досада. Сколько времени, нервов, готовности потратил я, а теперь стоять как нищему перед запертой дверью. Потолкавшись в коридоре с четверть часа, я вышел из ревкома и по инерции медленно направился к знакомой площади чайхана-майдан, где я так давно не был.
Бывают минуты, когда человек переживает шок, увидев старое знакомое место каким-то образом изменившимся; но не менее странное, хотя и более спокойное чувство испытываешь, когда видишь, что знакомое место осталось абсолютно неизменным. Оно перестает казаться реальным, вероятно, потому, что все живое меняется, и неизменность создает в вас ощущение, что сцена неживая; она кажется вам ненастоящей, бутафорской, театральной. Это чувство должно в особенности обостриться, когда вы сами неспокойны и отсутствие каких-либо изменений диссонирует с вашим состоянием; тогда неизменность может бить по обнаженным нервам и даже показаться зловещей.
Такого рода мысли пробежали у меня в голове, когда я вышел на знакомую площадь и увидел в неизменном виде все те же детали: и чайханы со всех сторон, и коротенький переулочек, по которому мы когда-то вышли с Катей за киоск, и самый киоск. Тот же грек стоял за прилавком, будто и не уходил с тех пор, как я был на площади последний раз.
Но что это? Одна деталь была новой. За будкой, почти возвышаясь над ней, стоял тот самый великолепный серый верблюд. Его погонщика не было. Увидав меня, грек приветственно закивал и заблистал всеми своими зубами. Мне следовало подойти и узнать о его здоровье, так как, в конце концов, покушение на него произошло у меня в макбаре. Но ведь он шпион и вор, укравший у меня аппарат. Я ограничился лишь тем, что помахал ему рукой, сам же прошел к своей чайхане, сел на свое прежнее место и сделал знак старому знакомому чайханщику принести мне чайник и пиалу.
Итак, Павел вызвал меня, не считая даже нужным намекнуть зачем, а затем вообще забыл обо мне. Ну что ж? Это не первый раз. Они без меня. Но и мне не нужно тетенькиного хвостика, я сам найду путь.
И в тот же момент я, как ни странно, впервые осознал, как далеко я отошел от того первоначального пути, который себе наметил на этом самом месте каких-нибудь два месяца тому назад. Куда-то в неведомое отодвинулся мой фантастический план поездки в Индию. И ведь я его не пересматривал, не критиковал, не отвергал. Он просто сам выцвел, померк и отодвинулся под давлением требований жизни, новых задач, нового понимания долга.
Я вновь припомнил все то, что перемалывалось в моей голове накануне в бессонную ночь. Я продолжал диалог с самим собой в форме вопросов и ответов. Был я связан с местным населением? Был. Я видел их обиды, я знал их тяготы, и я знал, что тот соседний кишлак Хассана был еще только в начале пути или, вернее, на распутье; предстояло помочь ему выйти на правильную дорогу. Была у меня база для работы в лице археологической экспедиции, в которой я работал? Была. И не какая-нибудь серенькая или номинальная экспедиция, а большая научная, во главе с таким первоклассным ученым и замечательным человеком, как Толмачев. А Листер? Какой умница, питомец Гейдельберга, вольтерьянец – да, но ведь он беляк, враг. Какая досада, какая потеря! Какая беда, ничто не укладывалось в одну схему, все перепутывалось. И что это за загадка с Юлей, с греком, с покушением на него? Я невольно взглянул на грека. Он стоял, опершись обеими руками о прилавок, и пристально смотрел в мою сторону. Может быть, это и заставило меня подумать о нем и поднять глаза?
