Ознакомительная версия.
Георг глубоко вдохнул и выдохнул.
— Спасибо, Хелен. Надеюсь, это не очень тебя затруднило…
— Нет. Я просто показала ей фотографию, и она назвала мне адрес. И имя: Фран Крамер.
— Фран Крамер… На «Крамер» я смотрел в телефонной книге. Знаешь, сколько их там? Крамер, Крамек, Крамеров — кого только нет! Страницы три, не меньше.
— Мм…
— Короче, огромное тебе спасибо! Ты не разозлишься, если я попрошу тебя еще кое о чем?
— А если разозлюсь, ты не попросишь?
— После того как на меня разозлилось ЦРУ или ФБР, а может, просто полиция — черт его знает! — я бы, конечно, предпочел, чтобы хотя бы ты на меня не злилась. Но буду рад, даже если бы ты просто…
— Что за бред?.. Какое ЦРУ?
Георг рассказал о том, что с ним произошло. Эту историю он уже столько раз рассказал самому себе, неправильно и правильно, что много времени ему не понадобилось.
— Так что ты можешь прочитать обо мне в «Нью-Йорк таймс» на четырнадцатой странице. Сообщить какую бы то ни было информацию о злоумышленнике можно в любом отделении полиции.
— И что ты собираешься делать?
— Не знаю. Я не имею ни малейшего представления о том, какие у них намерения относительно меня, насколько интенсивно и кто именно меня ищет. Ты не могла бы позвонить в «Таунсенд энтерпрайзес» — разыграть суперкрутую секретаршу из «IBM», или «Набиско», или «Мерседеса-Бенц» и договориться о визите по поводу одной внутрипроизводственной проблемы безопасности? Если они не скажут, что ты ошиблась номером, и предложат тебе какую-нибудь дату, значит это, скорее всего, не контора Гильмана, а самостоятельная организация.
— У тебя что, нет других забот?
— Есть. Но в отличие от других забот эту, возможно, удастся устранить. Мне просто нужно это знать, Хелен, понимаешь? Я хочу знать, что произошло и что происходит до сих пор. Кроме того, мне стало бы немного легче, если бы выяснилось, что я имею дело не с одним из самых могущественных военных концернов, а всего лишь с шизанутым ковбоем Бентоном.
— Но разве ты уже не выяснил, что Гильман… Я хочу сказать: разве шизанутый ковбой Бентон мог бы распоряжаться полицией?
— Может, нет, а может, да. Будь так добра — позвони, пожалуйста. Сядь за какой-нибудь общественный телефон в каком-нибудь тихом, спокойном месте, и через пять минут… — да какие там пять! — через две минуты все будет ясно.
— Ну ладно. Попробую. В первой половине дня. Позвони мне вечером. После обеда я буду в университете. И будь осторожней.
Георг стоял перед входом в метро на Семьдесят девятой улице и уже готов был вместе со всеми броситься в сутолоку и, работая плечами и локтями, устремиться в густой толпе вниз по лестнице, как вдруг отчетливо осознал всю нелепость своего поведения. Чего-чего, а времени у него было больше, чем у всех этих людей, вместе взятых.
Он медленно пошел по Амстердам-авеню в направлении Колумбийского университета. Библиотека вряд ли откроется раньше восьми. Потом ему пришло в голову, что он уже проходил по Амстердам-авеню, в первый день своего пребывания в Нью-Йорке, направляясь от дома Эппов в собор. С тех пор прошло два месяца. Тогда никто за ним не охотился, он знал, где будет ночевать, и мог в любой момент вернуться в Германию. Теперь ему даже трудно было это себе представить. И все же он испытывал странное облегчение. Первые дин и недели в Нью-Йорке были робким, беспомощным блужданием в потемках. И сплошным самоистязанием: он то и дело стирал себе в кровь душу. Он приехал сюда весь израненный, и каждое безрезультатное движение причиняло ему боль, утомляло его и обостряло привезенные из Кюкюрона недоверие и враждебность к окружающему миру. Булнаков-Бентон был прав: он стал другим человеком.
Серая, тяжелая, несокрушимая громада собора была освещена первыми лучами утреннего солнца. Рядом монотонно лопотал фонтан, перед «Венгерской кондитерской» расставляли на тротуаре столики, а посредине Амстердам-авеню рабочие укладывали новые канализационные трубы. Будничная картина. И именно потому, что все выглядело так привычно и буднично, Георг утратил бдительность. Сначала он хотел войти в кампус университета сзади, с Амстердам-авеню; у него не было никаких оснований предполагать, что они могут поджидать его там. Но потом вдруг решил пойти прямым путем и повернул на Сто четырнадцатую улицу. Не ради трех минут, которые он мог таким образом сэкономить. Просто это было логичнее и естественнее.
Они, по-видимому, стояли на углу, у Бродвея, и наблюдали за автобусной остановкой и входом в метро. Одному Богу известно, почему там, а не где-нибудь в другом месте. А может быть, они ждали на углу Сто пятнадцатой улицы, держа в ноле зрения его дом, и отошли немного в сторону, просто чтобы размять ноги. Георг увидел Рыжего и сразу же отвернулся, но тот успел заметить его и бросился в его сторону, с ним еще один.
Георг помчался назад по Сто четырнадцатой улице и повернул на Амстердам-авеню. Они бежали быстро; расстояние между ними и Георгом стремительно сокращалось. Георг оглянулся и похолодел от ужаса: долго он в таком темпе не протянет. Если он успеет добежать до собора раньше их, и если он уже открыт, и если они не знают о втором выходе, маленькой боковой двери, — тогда у него есть шанс уйти. А если нет… Ему некогда было думать на эту тему. Он пересек улицу; машины сигналили и с визгом тормозили, сердце его бешено колотилось, а ноги плохо слушались, не желая двигаться с той скоростью, которую им предписывал мозг. Прежде чем Рыжий и его напарник успели перебежать на другую сторону улицы, Георг достиг лестницы собора. Широкие — шире, чем фасад, — ступени вели к главному входу, который все еще был закрыт, и к другому, под деревянным козырьком, с деревянными перилами, который, возможно, — Господи, помоги! — был открыт. Георг взлетел наверх, прыгая через две ступеньки, уже не чувствуя под собой ног, толкнул дверь — она не поддалась. Он надавил сильнее, толкнул ее несколько раз плечом, потом, почувствовав, как она шевельнулась, потянул ее на себя, и она тяжело открылась. Взгляд назад: они только пересекли улицу и подбежали к лестнице. Будут ли они сначала ломиться в запертую главную дверь?
Георг помчался по боковому нефу, то и дело оглядываясь, чтобы не прозевать момент, когда они окажутся внутри, и не выдать себя топотом. Потом обе двери заслонили колонны, и он пошел медленно. Внутри было тепло, стояла затхлая духота. Георгу никто не попался навстречу, в соборе царила абсолютная тишина. В центральном нефе со сводов свисала огромная рыба, выполненная из вертикальных металлических трубок — от хвоста к голове все длиннее, а дальше все короче, — которые светились всеми цветами радуги и подрагивали на сквозняке.
Далеко позади раздался звук закрываемой двери. Георг добрался до бокового выхода, прежде чем они успели его заметить. Дверь оказалась незапертой. Он приоткрыл ее, выскользнул наружу и тихо закрыл за собой. И вновь гонки по пересеченной местности — через двор, через сад, на Амстердам-авеню, по Сто пятнадцатой улице и на станцию метро на Бродвее.
Он дважды оглядывался, сначала отбежав на какое-то расстояние от собора, потом у станции метро, но ни Рыжего, ни второго типа не увидел. И все же, ожидая поезда, он неотрывно смотрел с перрона вверх, на лестницу, а потом из вагона на перрон, пока двери не захлопнулись и поезд не тронулся.
Он сел к окну, прислонился головой к стеклу и закрыл глаза. В боку у него кололо, ноги, тяжелые как свинец, болели. Значит, они решили заняться им всерьез. Они решили добраться до него любой ценой. Интересно, где они еще расставили ему ловушки? В отелях? Есть у них его фото или нет? Может быть, его физиономия уже красуется на мониторе компьютера в каждом отделении полиции?
Поезд ехал, останавливался, ехал дальше и вновь останавливался. Люди входили и выходили. Георг готов был ехать так вечно, ему захотелось уснуть и проснуться в другом городе и в другое время.
Георг вышел из вагона. На лестнице воняло мочой. Хаустон-стрит кишела грузовиками, ветер от которых взметал в воздух обрывки бумаг, газетные страницы, и они парили над дорогой, словно усталые птицы. Вдали Георг различил висячие сады и зеленые пожарные лестницы на фоне красных кирпичных фасадов.
Справа шли одна за другой ухоженные тихие улицы. За церковью Святого Антония Падуанского, романские формы которой напомнили ему физкультурный зал времен кайзеровской Германии в его гейдельбергской гимназии, он повернул на Томпсон-стрит. Здесь тоже преобладали хорошо сохранившиеся пяти- или шестиэтажные дома с антикварными и мебельными магазинами или художественными салонами. Над домами в конце улицы высились, как великаны, башни-близнецы Всемирного торгового центра. Следующая улица была Принс-стрит.
Ознакомительная версия.
