– Прибыл с личным поручением генерала Рохеса. У меня дело государственной важности. Откройте ворота!
– Мне хорошо известно, кто вы, сеньор полковник, но тем не менее назовите пароль.
– Савана! – небрежно бросил я и размеренным шагом направился к машине, чтобы занять место рядом с Аурелио.
С грохочущим гулом расползлись в стороны створки ворот. «Ягуар», тихонько урча, втянулся под арку. И тотчас же далеко сзади бабахнул негромкий взрыв. Кромешная тьма ослепила нас. Мы выпрыгнули из машины, ощупью нашли ниши и спрятались в них. Тишина, воцарившаяся на несколько мгновений, была смята и опрокинута топотом сотен людей, бегущих по эстакаде к воротам. В руке Аурелио вспыхнул карманный фонарь. Его слабый луч, скользнув по булыжникам, заплясал на чугунной решетке, преграждавшей путь в крепостной дворик. Через пару секунд гранаты разнесли вдребезги эту последнюю преграду. Взрывы оглушили нас и сильно помяли «Ягуара», однако партизаны с торжествующими воплями руками вкатили машину во двор, толкая ее перед собой. И тут наконец пришли в себя обалдевшие поначалу пулеметчики. Длинная очередь шарахнула по каменному покрытию двора. Воздух наполнился визгом рикошетирующих пуль и гранитной крошкой. Несколько человек сразу же упало под ноги бегущим. Бойцы Аурелио бросились назад к арке. Атака грозила захлебнуться. Тогда я выхватил из рук Педро карабин и двумя выстрелами снял пулеметный расчет. Правда, для этого мне пришлось покинуть укрытие. К счастью, все обошлось. Мгновенно ревущая людская волна заполнила двор. Где-то залаял еще один пулемет, но было уже поздно. Партизаны ворвались в солдатские казармы, в тюрьму, в арсенал. Не прошло и десяти минут, как они начали раздавать оружие освобожденным узникам. Противник, застигнутый врасплох, оказывал слабое и беспорядочное сопротивление. В начале шестого все было кончено. Посреди двора партизаны и недавние заключенные развели огромный костер. В нем горел тюремный архив. Внезапно пролившийся дождь не смог загасить этого огня. Бывшие арестанты в робах из джинсовой ткани с возгласами ликования предавали сожжению свои личные дела.
Я окинул взглядом разгоряченную толпу и не увидел ни одной пары равнодушных или усталых глаз. Ей богу, это были счастливые люди, и мне захотелось во всем походить на любого из них. Я сорвал с кителя и швырнул в костер тяжелые золотые эполеты, аксельбанты и шитый золотом пояс. За ними последовала большая, как велотрек, фуражка с высоченной тульей. Мой некогда белоснежный мундир теперь был испачкан и изорван. Я стал частицей грозной веселой человеческой массы, которая наэлектризовала меня, зажгла своим энтузиазмом. Не зная языка этих людей, я, немолодой человек с седыми висками, пытался петь вместе с ними их «Venceremos» и наш общий «Интернационал», и ливень смывал с моего лица слезы счастья. То был у меня высший миг всей жизни…
За башней с часами треснуло несколько винтовочных залпов.
– Что там? – спросил я у приблизившегося Аурелио.
– Это расстреливают тех, кто пытал заключенных.
– Так. А что вы намереваетесь делать с пленными солдатами?
– Многие перешли на нашу сторону. Остальных отпустим восвояси. Монкану взорвем.
– Зря, сеньор команданте. Вы думаете, Штаты не ссудят Мендосу деньгами на постройку новой тюрьмы? Скоро – я в этом уверен – вы одержите победу, и тогда здесь будет мемориал революционного движения Аурики. Разве можно взрывать историю своего отечества?
Аурелио положил руку на мое плечо.
– Не называй меня сеньором, компаньеро. Зови, как все, по имени и говори мне «ты».
Он улыбнулся озорной белозубой улыбкой.
– Знаешь, когда я тебе поверил до конца? Когда ты пел… Слушай, а может останешься у нас? Если доживешь до нашей победы, мы наградим тебя вторым орденом Белого Кондора. За штурм Монканы.
– Нет, Аурелио. У меня своя дорога. Я хотел бы служить делу революции дома, на родине. Вы тут одни справитесь. Народ уже сдвинулся и пошел за вами… Кстати, о чем будет ваш первый декрет в первый день вашей победы?
– Мы отменим частную собственность, ибо от нее все беды.
– И тем самым сразу восстановите против себя большую часть нации. На этом уже многие обожглись. Я ненавижу частную собственность не меньше твоего и подобно тебе полагаю, что от нее все беды. Но инстинкт собственника – это животный инстинкт, а такие инстинкты не упраздняются декретами, даже самыми жесткими. Преодолеть в себе «моё» человек может только сам, если захочет и сумеет. На первых порах, я думаю, вам следует экспроприировать крупных промышленников, торговцев, банкиров, латифундистов, а из мелкого буржуа сделать попутчика. Кому нужен лишний враг? Их у вас и так будет много. Если вы экспроприируете мелкого лавочника, то он все равно станет заниматься подпольным предпринимательством. Так уж пусть лучше работает легально, под вашим контролем. Частника можно сокрушить только блестяще организованной государственной торговлей. Когда частник убедится в том, что государство компетентнее, сноровистее его в вопросах экономики, он сам закроет свою лавку. Но для этого потребуются многие десятилетия напряжённого труда. И вообще, собственность, как все на свете, имеет две стороны – лицевую и оборотную. На лицевой у нее череп и кости, на оборотной – оливковая ветвь. Это диалектика. Но не приведи Господь перевернуть медаль оливковой ветвью вверх. Не приведи Господь забыть о смертельной эмблеме. Ты не обижаешься на меня, Аурелио? Не воспринимай мои разглагольствования как проявление обычной склонности пожившего человека к нравоучениям. Это просто мысли вслух.
– Нет-нет. Продолжай. Всё, что ты говоришь, интересно и заслуживает внимания.
– Тогда я позволю себе сказать ещё несколько слов. Вам предстоит преодолеть одну неимоверную трудность, о существовании которой вы, вероятно, и не подозреваете. Я же ясно вижу её, будучи человеком со стороны. Речь идёт о традиционном для Аурики неуважении к человеческой личности как следствии многовекового деспотизма. Это тоже не отменишь декретом. Традиции почти так же устойчивы, как инстинкты. Особенно дурные традиции. И ради всего святого не допустите того, чтобы у вас диктатура народа сменилась сначала диктатурой группы личностей, а впоследствии диктатурой одного лица. Это будет означать гибель революции. И в сотый раз окажется правым Бисмарк, который заметил как-то, что революции подготавливают гении, а осуществляют фанатики; плодами же их пользуются подонки. Не дайте пролезть к власти выходцам из буржуазных семей, хамам. Хам в руководящей позиции – это равнодушие к судьбе народа, косность, коррупция, гниение, мерзость… Ну, а что касается гуманности и необходимой жестокости, то они у вас, на мой взгляд, сочетаются в правильной пропорции.
Аурелио рассмеялся.
– Компаньеро, слушая тебя, можно подумать, что ты всю жизнь занимался организацией революций.
– Просто я много думал об этом.
– Скажи лучше: чем мы можем быть полезными тебе?
– Пусть кто-нибудь из твоих людей проводит меня через границу до ближайшей железнодорожной станции на той стороне.
– Это сделает Педро. Согласен?
– Конечно. Спасибо тебе, Аурелио.
– И тебе спасибо. Жаль, что наше знакомство было таким коротким. Мне кажется, мы могли бы стать друзьями… Однако пора уходить в наши родные джунгли. Правительственные войска, вероятно, уже спешат сюда. В 6.00 выступаем.
Я взобрался к зубцам самого высокого из бастионов Монканы и, поставив локти на замшелый грубо обтесанный блок ракушечника, глянул вниз, туда, где в провалившейся на дно вселенной сизой глубине беззвучно грохотал и пенился прибой. Так стоял долго, а когда поднял голову, то увидел малиновое солнце, всплывающее из розовато-дымчатого океана. Часы на крепостной башне скрипнули, звякнули, прохрипели первые такты государственного гимна Аурики и гулко раскатили по утренней тишине шесть тяжелых ударов. Прошло ровно семь часов с той минуты, как я простился с Исабель.
(написан Марией Селениной – журналисткой, дочерью рано погибшего друга Алексея Ростовцева)
В начале избирательной кампании 2000 года Служба внешней разведки России обнародовала материалы об американском объекте «Дабл ю-эйч», полученные в середине семидесятых годов от советского разведчика-нелегала Алексея Ростовцева. Дядя Лёша в единый миг стал сенсацией, модой и козырной картой в большой политике. Он смотрел с газетных полос, с журнальных обложек, с телеэкранов – надменный красавец в гвардейском мундире прошлого века, увешанном звёздами орденов: пошловатые усики делали его совершенно неузнаваемым. Как водится в таких случаях, вокруг имени дяди Лёши быстро накручивался клубок сплетен и слухов. Болтали и писали, что он в девяносто третьем то ли помогал президенту взять Белый дом, то ли защищал парламент на стороне коммунистов и патриотов, а в девяносто пятом воевал в Таркистане то ли советником в армии Джумаева, то ли во главе специального отряда российских войск, промелькнула даже утка о том, что американская разведка в конце семидесятых годов выменяла его за бутылку шоколадного ликёра у какого-то азиатского племени, чем спасла ему жизнь. Само собой, делались предположения о его нечистых связях с ЦРУ. Цепляющиеся за власть демократы стремились погасить мощную волну антиамериканских настроений, которая с грозным гулом понеслась по стране после опубликования сведений о целях и способах претворения в жизнь программы «Дабл ю-эйч». Оппозиционеры всех мастей намеревались вкатиться на этой волне в Кремль. Первые обливали дядю Лёшу потоками нечистот, вторые требовали воздвигнуть ему памятник.
В самый разгар всей этой возни и шумихи меня пригласили в Центр общественных связей СВР. Беседовал со мной пожилой хорошо воспитанный человек интеллигентной внешности, назвавшийся Михаилом Николаевичем. Для затравки он рассказал мне, что в молодости служил под началом полковника Ростовцева и сохранил о нём наилучшие воспоминания. Я отнеслась к этому сообщению прохладно. В последние годы спецслужбы доставляли мне и моим друзьям массу неприятностей. Любить мне их было не за что. Почувствовав мою насторожённость, он заехал с другой стороны.
