— А почему не ты меня бросишь? — спросила она.
— Подрастешь — поймешь, — отмахнулся он, закуривая.
— Ты лучше всех, Виктор, — улыбнулась Гали, — ты — мой первый настоящий мужчина, да сам знаешь. Какие еще конкуренты!
— Девочка, ты только начинаешь славный путь, который будет усеян… телами. Кстати, тебя дома не потеряют?
— Теперь уж точно нет, — усмехнулась она и уставилась на Храпова, как будто увидела его впервые.
— Ты удивлена, — спросил Храпов, — что я столь откровенен с тобой? А что такого? Я — циник, но говоря точнее — киник, знаешь, что это?
— Я отягчена интеллектом, — улыбнулась Гали, — не в такой степени, как ты, но две-три сотни книг и несколько альбомов по живописи я все же освоила.
— Обиделась, моя радость, — сокрушенно произнес Храпов.
— Да что ты, Виктор, — отмахнулась Гали, — после того, что ты со мной делал сегодня ночью… Кстати, что это было?
— Господи, как ты улыбаешься, — он смотрел на нее одновременно и ласково, и хищно. — Я должен написать вот это…
— А ты хороший художник? — спросила Гали.
— Черт его знает, — махнул рукой Храпов, — я отличный рисовальщик…
— Что это значит? — удивилась Гали.
— В принципе — все, — ответил он. — Я могу нарисовать идеальный круг. Карандашом, не отрываясь, как циркулем…
— Я поняла, — быстро ответила Гали, почему-то смутившись.
Может быть, впервые и явно она столкнулась с тем, что называлось даром, который дается ни за что, ни про что… А спросила Виктора — хороший ли он художник — просто так, нужно же было сказать что-то серьезное. Ведь из множества людей, с которыми она сталкивалась, было не так уж много тех, кто делал свое дело по-настоящему превосходно. Себя Гали заранее относила к «немногим».
Но то, что Виктор — очень хороший художник, она поняла сразу, увидев его работы.
Утром, выбираясь из постели, Гали сначала встала на корточки, выгнула спину, чтобы как-то прийти в себя, и тут же увидела несколько чудесных эскизов именно в той стороне, куда случайно посмотрела. Обнаженные женские фигуры точно парили в воздухе, как бы прикрываясь тончайшим туманом, но не скрываясь в нем полностью.
Эти мгновенные штрихи, из которых составлялось целое, не имели никакого, казалось, отношения к тому, что было предметом изображения — изящное женское ухо, маленькая крепкая грудь, бесстыдно раздвинутые ноги с темным треугольником курчавых волос.
— Вот это, — она показала в сторону эскизов, так понравившихся ей, — ты сделал недавно?
— Тебе понравилось? — с некоторым недоумением спросил он.
— Это гениально, — ответила Гали, — но ведь они или она — не столь красивы…
— Да ничего, — ответил Виктор, — для меня натура не имеет значения. Настоящей красоты в мире не так много… — он посмотрел на Гали. — А к этим, — он махнул рукой, — ты не ревнуй. Помнишь, у Гогена есть картина с таким названием?
— Да, помню, — ответила Гали. — Там такая дама с плоским коричневым лицом, у нее нос картошкой. А что, ты мне за ночь сплющил мой великолепный нос?
— Да нет, — Храпов всмотрелся в лицо Гали, точно впервые видел ее. — Ничего я не сплющил. А вот ты напомнила мне о том, что время летит стрелой.
— Ты про что? — простодушно спросила она. — Я здесь, вот она я… ты ведь любишь меня.
— Да, — крайне серьезно ответил он, — это не обсуждается. Черт, я и не думал вчера, куда вляпался. Я скажу тебе одну вещь, пока не забыл: никогда не связывайся с такими, как я. Понятно?
— Почему?
— Я же говорил, что мы с тобой похожи… Ну, смекай, моя радость.
— Я о чем-то догадываюсь, но смутно.
— Ну и правильно, что смутно. Темны воды.
Храпов с самого начала поставил себя так, что никаких шансов управлять этим человеком Гали не имела. Это немного обидело ее, ведь вместе с Храповым в ее жизнь пришло нечто необыкновенное — приближение зрелости, о которой она думала с радостью, трепетом и инстинктивным страхом рано состариться. Откуда взялись такие мысли? Может быть, это уроки Софьи Григорьевны, может быть что-то другое… Верно, стены арбатской коммуналки были пропитаны каким-то духом, делающим блеклыми и молодость, и блеск, и прелесть… А вот с этим Гали согласиться не могла никак.
Подружка ее, Варвара, как-то обмолвилась, в очередной раз восхищаясь фигурой Гали:
— На твоем месте я обдирала бы московских художников, как липку. Понимаю, что натурщицей быть противно, но для тебя — это семечки… как я думаю. Двадцать минут унижения и полный карман…
— Мелочи, — фыркнула Гали. — Они же бедные, как церковные мыши.
— Не все, — парировала подруга. — Хочешь, сосватаем тебе богатенького творца?
— Только молодого, — съязвила Гали, — старые греховодники меня интересуют мало. Разве что в виде исключения. Она тут же вспомнила про Хмельницкого.
— Неделя прошла, а до нас не дошла, — резюмировал Храпов, просыпаясь в объятиях Гали.
— Почему неделя? — спросила она. — Намного больше.
— Такая пословица, — ответил он.
— Что это за агрегат? — спросила Гали, показывая на старинное сооружение с большим колесом и какими-то металлическими пластинами.
— Это станок, — ответил Храпов, — деньги печатать.
— Ты серьезно? — испугалась она.
— Да что ты, — успокоил ее художник, наливая себе виски. — Картинки всякие печатать, офорты, автолитографии. Я когда-то занимался этим. А сейчас что-то лень. Уж больно кропотливая работенка.
— А мне покажешь?
— Нет.
— Почему? Я хочу знать.
— Разумно, — неожиданно согласился Храпов. — Ты смышленая и можешь много добиться, ну, например, в искусствоведении.
— Ты серьезно так считаешь? — изумилась Гали, впервые подумав, что, действительно, могла бы стать специалистом в этой сфере. Только в Москве неофициальной, потому что ее интересовала Москва другая. Другую Москву ей когда-то открыл Макс Зотов.
— Вот черт, совсем забыл, — внезапно нахмурился Храпов, — давненько не был я в «Национале».
Она поняла, что милый Виктор шутит, он просто собрался выгулять ее.
— Нас туда не пропустят, — заныла Гали, подыгрывая ему, — там же вечное спецобслуживание.
— А мы представимся какими-нибудь специалистами, — рассмеялся Виктор, натягивая штаны. — Выбери мне пиджак и галстук. Кстати, а как у тебя со вкусом?
— Да никак, — ответила Гали, — ты мне больше нравишься голым.
— Ты даже не представляешь, дорогая, насколько изменилась Москва за последние несколько лет, — говорил Храпов, усевшись за руль автомобиля и мягко трогаясь с места.
— Куда мне, — ответила Гали.
— Ты — ласточка перемен, — рассмеялся Храпов. — Только не осознаешь это. У Рэмбо есть элегия, она называется «Париж заселяется вновь», если захочешь, я прочту ее тебе… в переводе этого, вашего певца евреев, Эдуарда Багрицкого. Ох, роскошная и циничная вещь… Так вот, сейчас с Москвой происходит то же самое…
— Кем же она заселяется, Виктор? — спросила Гали. — Ты знаешь, иногда я не люблю Москву. Да и ты мечтаешь увидеть Париж и умереть.
— А ты посмотри вокруг, — голос его приобрел менторские нотки. Гали уже знала, что сейчас пойдет возвышенный монолог.
— Иностранные туристы, появились проститутки, представляешь, кинозвезды из-за бугра ошиваются, вон тот хмырь в шляпе, — он махнул рукой в сторону какого-то мужика, — явно валютчик… лепота, радость моя. Сегодня, например, я познакомлю тебя с самим Грегори Пеком…
— Да ну? — удивилась Гали. — Он что, приехал в Москву?
— Нет, это Грегори Пек отечественного разлива, но хорош, хорош, не хуже натурального.
— Ты мой Пигмалион, — вдохновенно воскликнула Гали, — с твоей помощью я стану Галатеей.
— Хм, — с уважением посмотрел на нее один из лучших художников Москвы, — в этом, несомненно, есть зерно истины. Не зря же мы встретились. Кстати, а на кой ты приперлась тогда к Дому кино?
— Пришла защитить тебя от порчи и сглаза. Смотри, сколько людей вокруг тебя питаются твоей энергией.
— А ты что, это видишь?
— Скорее чувствую. А если честно, то чтобы помочь тебе расстаться с жизнью безболезненно.
Храпов несколько раз говорил ей — и вполне серьезно, что не проживет долго. «Но ты же здоров, как бык-производитель, Виктор, — возражала она, — ты — победитель».
«В том-то все и дело, — цинично отвечал он, — добавь еще, что у меня есть все. Но пойми, что мне это не нужно… А другого нет… кроме тебя… Но мне будет очень больно расставаться с тобой, когда придет время».
Храпов притормозил у пересечения улицы Горького с площадью, и вскоре они, праздно и весело болтая на гастрономические темы, направились в кафе «Националь», культовое место Москвы времен «оттепели».
Как и во многих других злачных местах столицы, Храпова здесь прекрасно знали. Швейцар чуть ли не под козырек взял, издали увидев его с новой спутницей.
