Едва отстегнул обрывки ремней, едва стер рукавом кровь с лица, а сознательная пенсионерка уже была тут как тут. Вела за собой мордатого, насупленного милиционера в белой летней гимнастерке.
Дорин так и кинулся ему навстречу. Наклонился к самому уху, прошептал:
— Товарищ, я из органов. Где у вас отделение? Далеко? Срочно отведите меня к телефону!
Постовой от него шарахнулся.
— Куда лезешь, рвань? Не расслышал, что ли?
Рядом остановились несколько любопытных граждан, бабка и вовсе крутилась у самого локтя, а дело было секретное.
Егор взял непонятливого за локоть, снова придвинулся:
— Товарищ, время дорого. Вы не глядите, что я в таком виде, это я выполняю ответственное…
— Ррруки! — заорал постовой. — Гимнастерку запачкал, падлюка!
И так пихнул в грудь, что Дорин едва на ногах устоял. Но милиционеру и этого показалось мало. Он двинул настырного пьянчугу сапогом по бедру, хотел еще раз, но этого Егор уже не стерпел. Уклонился от удара и, скакнув вперед, смазал гада правым хуком по дубленой морде. Вроде не так сильно, однако защитник правопорядка бухнулся на тротуар, фуражка отлетела на мостовую.
Зеваки брызнули врассыпную, а какой-то шкет в тельняшке крикнул:
— Фартово уронил легавого! Тикай, братуха, пока не замели!
Совет был своевременный.
«Уроненный» милиционер отчаянно дудел в свисток, и с двух сторон уже бежали люди в фуражках.
Теперь точно слушать не станут. Отметелят до полусмерти, кинут в кутузку, и сиди там неизвестно сколько.
Дорин шарахнулся влево, вправо и решил, что рванет через ограду, на ту сторону бульвара. Там, в переулках, оторваться легче. Опять же направление правильное, в сторону Лубянки.
Он скакнул с тротуара на проезжую часть, больше не раздумывая и не оглядываясь. А оглянуться бы следовало. С горки, от Сретенки, по бульвару летел длинный, сияющий лаком ГАЗ 61–40, с открытым верхом. Тормоза у кабриолета были хорошие и покрышки новые — только это Дорина и спасло от верной гибели или тяжелого увечья.
Раздался душераздирающий скрежет, колеса прочертили по асфальту две густых черных полосы, но столкновения все-таки избежать не удалось. Хромированный капот ударил Егора в бок, и многострадальный лейтенант покатился по мостовой.
На этот раз сознания он не потерял, но пришлось обеими руками упереться в землю — очень уж несолидно она себя вела: качалась и норовила встать на попа. От этой качки смотреть по сторонам никакой возможности не было, но, что вокруг говорят, Дорин слышал. Тем более, вокруг не говорили, а орали.
— Куда ты, трам-тара-рам, под колеса?! — вопил кто-то визгливый. — Товарищ генерал, ну честное слово! Товарищ милиционер, вы видали?!
Кричал и знакомый Егору постовой:
— Всё нормально, товарищ генерал! Этот сам виноват! Мы его сейчас заберем! Вы сами-то как, не ушиблись?
С тротуара еще голосили какие-то женщины. В общем, шумно было.
А потом Егор услышал голос, совсем негромкий, но такой уверенный и отчетливый, что было слышно каждое слово:
— Типаж. Максим Горький, пьеса «На дне», рассказ «Челкаш». А ты, Стеценко, все ж таки не лихачил бы по городу. Сколько раз говорить.
— Сами «с ветерком», а сами ругаете, — обиженно загундосил шофер, но Дорин его слушать не стал, а повернулся, чтобы рассмотреть генерала. Очень уж знакомой показалась Егору интонация. И тембр.
Генерал оказался авиационный, настоящий орел: хоть маленького роста, но ладный, подтянутый, в желтых перекрещенных ремнях и с золотой звездой на груди.
Не веря своим глазам, Егор вылупился на курносое лицо героя.
— Петька… Петька, ты?!
Сомнений быть не могло. Кто еще кроме Петьки Божко так потешно морщил переносицу, так по-петушиному покачивался с каблука на носок. То есть, это раньше, в училище, казалось, что по-петушиному а теперь, при генеральских лампасах и со звездой Героя Советского Союза, Петькина раскачка смотрелась вальяжно, даже величественно.
Вот это да!
С тех пор, как бывшие соученики и сослуживцы расстались (Петька отправился в Испанию, Дорин — в Школу особого назначения), они ни разу не виделись. Писем тоже не писали. Из Испании это, наверно, было непросто, а курсанту ШОНа переписываться со знакомыми вообще запрещалось. В общем, потеряли друг друга из виду. В позапрошлом году Егор видел в «Красной звезде» приказ о награждении летчиков за бои с японцами на Халхин-Голе, была там и фамилия капитана П.Божко. Позавидовал, конечно, но не очень сильно, ибо в ту пору состоял на интересной работе, в Немецком отделе, и не подозревал, что отдел скоро расформируют, а сам он загремит в спортклуб, кулаками махать.
Но одно дело капитан-орденоносец, и совсем другое генерал. Герой Советского Союза! Петька был летуном классным, как говорится, от Бога, и всё же это походило на сказку.
Божко сощурился, вглядываясь в потрепанную физиономию забулдыги.
— Егорка? Егорка Дорин? Ёлки-моталки, не может быть!
Хотел обнять, но втянул носом воздух и передумал.
— Ну, у тебя видок. Никогда бы не подумал, что наш перец-колбаса может спиться. Или случилось что?
— Ты генерал-майор? — тупо спросил Егор, завороженно глядя на ромбы. — Как это?
— Да так, — довольно расхохотался Божко. — После Халхин-Гола из капитанов через звание скакнул. Подполковников тогда еще не ввели, так я прямо в полковники угодил. Повезло! У меня тогда на личном счету уже 12 самолетов было. В Финскую сбил еще шесть, дали героя. А после истории с «юнкерсом», как всё наше начальство пересажали, назначен замкомандующего ВВС Киевского округа. Ромбы вдогонку кинули, только что. Опять мне повезло. Полгода бы назад — и был бы один ромб, а теперь комбригов больше не дают, так мне сразу два повесили. Как Наполеон, ёлки-моталки — в 24 года генерал, а?
— Здорово! — восхитился Дорин. — А что за история с «юнкерсом»?
Петька удивился.
— Не слыхал, что ли? Вся Москва про это болтала. Хотя в газетах, конечно, не было… — Он оглянулся на милиционеров, на зевак. — Поедем — расскажу. Только я тебя, засранца, в таком виде в машину не пущу. Мне ее только-только выдали, новенькая. Не автомобиль — мечта. Эй, милиция, тут сортир где-нибудь есть?
— Так точно, товарищ генерал, в конце бульвара имеется общественный туалет, — отрапортовал постовой.
— Пойдем, Егорка, хоть умоешься. А то тебя ни обнять, ни обнюхать. Эй, Стеценко, я знаю — у тебя в багажнике и кожан имеется, и сорочка, и галифе запасные. Давай-давай, не куркулься!
Петька забрал у шофера сверток с одеждой, потащил Дорина вниз по бульвару, к домику уборной.
Всё время, пока Егор натирался огрызком общественного мыла и сверху донизу обливался холодной водой, новоиспеченный генерал трещал без умолку.
— Как же ты про «юнкерс» не знаешь? У нас вся авиация на ушах стоит. Три недели назад, прямо на аэродром у стадиона «Динамо», среди бела дня, вдруг опускается «Ю-52», транспортный. Представляешь? Ни пограничники его не засекли, ни ПВО, ни наземное наблюдение. Пилот-немец порет чушь — типа, на спор вызвался. Но дело не в пилоте. Так осрамиться перед фрицами! Они и так принюхиваются, где у нас оборона послабже. Что ни день разведчики над границей чешут. А тут «юнкерс» запросто профигачил пол-страны и сел чуть не на Красную площадь. А если б это бомбардировщик был, да по Кремлю шандарахнул? Шухер начался, мама родная! Вся верхушка загремела, с музыкой. За халатность, разгильдяйство и подрыв престижа советских ВВС. У нас ведь знаешь как — если начнут рубить, то под корень. Много хороших командиров сняли, большинство вообще ни при чем. Но зато молодой смене зеленая улица. Мне вот подфартило.
И Петька, задрав коленку, любовно похлопал себя по голубому лампасу.
К Киевскому Особому военному округу приписано десять авиадивизий! Какой из тебя к лешему замкомандующего, хотел сказать ему Дорин. Однако промолчал — очень уж большая у них с Божко теперь образовалась дистанция.
— Ты чего квасишь-то? — спросил Петька. — Из армии поперли?
Егор помотал намыленной головой.
— Служишь? Это хорошо. А в каком звании?
— Лейтенант.
Про то, что «госбезопасности» прибавлять не стал.
— Эх, — расстроился Петька. — Какого летчика зажимают. Ты хоть летаешь или на штабной?
— Не летаю. Слушай, а какое сегодня число?
— Та-ак. Допился. 12-ое.
— А какого месяца?
Круглое лицо генерал-майора посерьезнело.
— Я смотрю, Егор, ты вообще в штопоре. Запойный, да? Поэтому и к полетам не допускают? Двенадцатое июня сегодня. И, добавлю на всякий случай, 1941 года.
Только 12 июня? Значит, он просидел, то есть пролежал в подвале всего четыре недели. Думал, гораздо дольше…
— Выкинь к черту, — брезгливо показал Божко на трусы и майку. — Надевай штаны прямо на голую задницу, всё лучше будет… Ну вот, теперь можно и обняться.
