— Ну, вам, Владимир Георгиевич, стыдно нарекать на судьбу. Дай бог каждому нашему разведчику хотя бы сотую долю того успеха, какой выпал вам. Да и сейчас, за этим столом, вы, пожалуй, стали более грозным оружием против врага, чем бывший владелец ювелирного магазина белоэмигрант… Юрий Вадимович Лясковский. Вы это прекрасно понимаете. Ну, показывайте, что вы предлагаете в Полянск для Тихого.
Горяев подал папку.
— Как? — удивился генерал. — Только одна кандидатура? Ведь я просил, чтобы вы подобрали несколько.
— Я полагаю, что и одной будет достаточно.
Генерал нахмурился. Не раскрывая папки, он досадливо забарабанил толстыми пальцами по обложке.
— Владимир Георгиевич, — сказал он строго, — я ценю ваш большой личный опыт разведчика и ваши знания, но мне кажется, что на сей раз вы не поняли своей задачи. А задача крайне ответственна. Командование требует от нас точных и оперативных разведданных о Полянске. Эго, во–первых, крупный железнодорожный узел, во–вторых, — большой аэродром. Тихий получил четыре радиопередатчика. Как видите, технически он оснащен великолепно. Работу узла Тихий освещает подробно и своевременно — там у него своих людей достаточно. Но с аэродромом у них не клеится. Сведения неточные, путаные. Два его человека на аэродроме провалились.
— Три… — тихо произнес Горяев. — Пушинка, Журавель и шофер Бублик.
— Да, совершенно верно — три, — согласился генерал. — Пожалуйста! Счастье, что Тихий искусно наладил конспирацию и провалы оказались для него неопасными. Но, видимо, Тихий нервничает и боится аэродрома. А сведения об аэродроме — главное. Противник хорошо маневрирует своей авиацией. Он собирает ее в кулак то на одной группе близко расположенных друг от друга аэродромов, то на другой и неожиданно делает массированные удары на таких участках, где их менее всего ожидают. И впечатление такое, как будто у гитлеровцев раза в два или три больше самолетов, чем на самом деле. Мы должны направить Тихому для аэродрома такого человека, который бы на долгое время исключал возможность провала и обеспечивал точную, своевременную информацию. Поэтому я и просил вас подготовить несколько кандидатов, чтобы иметь выбор, а вы, Владимир Георгиевич, даете мне одну папку.
Горяев слушал генерала, слегка наклонив голову. Он стоял за столом у своего кресла и смотрел на абажур лампы. Отношения между генералом и подполковником были дружественные, сердечные, но это обстоятельство не учитывалось и не имело ровно никакого значения, когда дело шло о выполнении служебных обязанностей. Доводы генерала, высказанные рассерженным, досадливым тоном, Горяев воспринял как выговор начальника. Но когда генерал поднял сердитые глаза на Горяева и взгляды их встретились, подполковник тихо и мягко произнес:
— Павел Нестерович, я все же попрошу вас ознакомиться с этим личным делом.
Генерал на мгновение задержал взгляд на лице Горяева, недовольно хмыкнул и, надев очки, раскрыл папку. Фотографии, прикрепленные к внутренней стороне обложки, привлекали его внимание, но разглядывал их он как–то неодобрительно, придирчиво.
— Это что же? Везде одна и та же? Как ее… Оксана Трофимовна Стожар?
— Да, — ответил Горяев и добавил сугубо официально: — Разрешите закурить, товарищ генерал?
— Курите… — генерал рассеянно вынул из кармана пачку «Катюши» и положил на стол.
Но Горяев вынул папиросу из своего портсигара.
— Ну что ж, сниматься умеет девица, — сказал генерал. — Очень у нее по–разному получается.
— Да, она прекрасно владеет своим лицом, умеет буквально перевоплощаться.
— Перевоплощаться… — хмыкнул генерал. — Этими перевоплощениями перед объективом аппарата меня не удивишь. Ведь любая девчонка, поступающая в киноинститут на актерский факультет, представит такие фотографии, что только ахнешь! Нет, я хотел бы посмотреть, как она перед гестаповцами будет перевоплощаться.
Горяев молча положил перед генералом газету с маленькими, еще сырыми фотографиями и подал ему лупу в медной оправе.
— Ого! — воскликнул генерал, как только увидел на фотографии девушку, стоящую под руки с двумя офицерами. — Это тоже она, Оксана?
— Она.
— Молодец! Ничего не скажешь. Правда, офицеры — не гестаповцы, а летчики, но это уже снимок настоящий…
— Гестаповец был рядом, — сухо улыбнулся Горяев. — Он фотографировал. А вот он сам во всем своем великолепии. Некий оберлейтенант Герман Маурах.
Подполковник пододвинул генералу еще несколько маленьких фотографий. Толстое стекло лупы увеличило фигуры на одном из снимков, и перед глазами генерала предстал гестаповец Маурах, целящийся из пистолета в затылок старика. Кресло заскрипело под генералом. Слегка побледнев, он поправил очки на носу и, стиснув зубы, начал внимательно, одну за другой, рассматривать сквозь лупу фотографии.
Наконец он отложил лупу в сторону, вынул платок и протер стекла очков.
— Какой мерзавец, какой потрясающий мерзавец! — произнес генерал тихо. — Это… Признаюсь, я не могу понять. Это какое–то болезненное любование своим зверством. Людоед!..
— Это — садизм, — сказал Горяев и сжал зубы. — Вот у такого молодчика побывала в когтях наша молоденькая разведчица. И, представьте, улизнула.
— Да–а! — генерал откинулся на спинку кресла. — Оч–чень интригующие снимочки. Садитесь, Владимир Георгиевич. Сейчас я познакомлюсь с личным делом, но я сперва хотел бы узнать историю этих снимков. Как они попали к вам?
— Разрешите, товарищ генерал, рассказать вам всю историю. Она не займет много времени. А документы… документы не всегда дают точное представление о человеке.
— Вы знали Стожар лично?
— Да, она окончила краткосрочные курсы, которыми я руководил.
— Ага! Ваша воспитанница. Почему же вы сразу не сказали, Владимир Георгиевич? Это другое дело! Пожалуйста, слушаю!
— Двадцать третьего июня, на второй день войны, я вылетел на юг с особо секретным заданием.
— Знаю, — кивнул головой генерал. — Я сам рекомендовал поручить это дело вам.
— Среди других документов, с которыми мне пришлось познакомиться в первые же дни после прилета в крупный город на юге, — продолжал Горяев, — я встретил личное дело студентки третьего курса пединститута Оксаны Стожар.
Горяев затянулся дымом и умолк. Прищурив глаза, он следил, как генерал листает бумаги в папке, знакомясь то с одним, то с другим документом. И Горяеву вспомнилась сцена первой встречи с будущей «Ласточкой», вспомнилась ярко, со всеми подробностями.
…В кабинет вошла красивая, хорошо сложенная девушка в нарядном шелковом платье и туфлях на высоких каблуках. Протянула пропуск и неторопливо села на предложенный стул. Светлокарие глаза ее смотрели куда–то в сторону и казались пустыми, словно у слепой. Это странное, отсутствующее выражение на лице девушки озадачило и испугало Горяева. Он уже многое знал об Оксане Стожар: активная комсомолка, отличница учебы, спортсменка, занимается в кружке по изучению немецкого языка, принимает участие в художественной самодеятельности. Сведения о ее родных также были положительными: отца убили кулаки в период коллективизации, старший брат погиб в бою с японцами у озера Хасан, два брата в первый же день войны записались добровольцами в армию. Но это были так называемые анкетные данные, а перед ним сидел вялый, апатичный человек.
Стараясь поскорей выполнить первую часть ответственного задания — подобрать будущих слушателей школы, Горяев работал почти круглые сутки и уже несколько дней подряд не выходил из своего кабинета. Он успел перерыть гору документов, побеседовать со многими людьми, и все они, даже те, кого он по какой–либо причине не счел возможным зачислить в школу, приходили сюда подтянутыми, бодрыми, немного возбужденными. Война! Почему же у этой комсомолки такой полусонный, безучастный вид?
Оксана сидела, слегка наклонив голову, не обращая внимания на хозяина кабинета. Было похоже, что она забыла, где находится. «Ошибка. Подвела анкета, — думал с раздражением Горяев, рассматривая застывшее лицо девушки. — Даром буду терять с ней драгоценное время. Нет, скажу, что вызвал ошибочно, и на этом закончим».
Но вот Оксана Стожар, очевидно, удивленная затянувшимся молчанием, подняла голову и посмотрела на Горяева. Глаза ее по–прежнему казались равнодушными, но Горяев умел расшифровывать чужие взгляды. Несомненно, мысли девушки были заняты не тем, что она видела. Все же она составила какое–то представление о человеке, сидевшем за столом. Видимо, ее удивили седые, совершенно белые волосы, не подходившие к его усталому, но молодому лицу. Девушка, несомненно, заметила, что его глаза покраснели от бессонницы, скользнула взглядом по левой, обезображенной шрамом, руке. Но она смотрела на Горяева так, точно их разделяло толстое, тусклое, запыленное стекло. Странное, застывшее, безучастное лицо. Что с ней происходит? Внезапная догадка осенила Горяева:
