Когда мы остались одни, я вкратце рассказал обо всем, что произошло: о «линкольне», о сцене в сарае, о том, как я потом туда вернулся, о пропаже тела и о попытке убить меня гранатой. Винию я не упомянул, сказал лишь, что кто-то оказался на месте. Он понял, что речь идет о группе Эм-Ай-6, но это было надежно: соперничество и трения в тайных коридорах присутствуют всегда и везде, но там правит также и негласный закон, и я никогда не слышал, чтобы он нарушался. Никто не фискалит и не ябедничает.
— Это была ловушка, — заключил Ломан.
— Не совсем. Просто они вернулись туда первыми и забрали тело. Они же китайцы, не забывай — должны захоронить его по обычаю. А потом Куо подумал, что я тоже могу вернуться, чтобы проверить, не вернулись ли они за своим пропавшим приятелем и послал одного из команды с приказом убить меня при первом же появлении.
— Этот приказ, — задумчиво произнес Ломан, — остается в силе. Куо сейчас оказался припертым к стенке. Смотри, как действуют, — им бы заметать следы да придумывать, как выбраться из города, а они поднимают по тревоге весь полицейский корпус, избрав самый шумный способ убийства, — и все для того, чтобы вернее тебя прикончить. Граната дает больше шансов. — Он смерил меня невеселым взглядом. — Они твердо намерены добраться до тебя и, когда узнают, что эта попытка не удалась, повторят ее.
Говорить мне не хотелось, потому что в ушах звенело, а стены немного покачивались; какую-то дрянь в операционной мне все же впрыснули. Но Ломан должен был знать, что его агент отнюдь не выведен из строя, и я сказал:
— Естественно, повторят. На это и приходится полагаться. Это наша первая настоящая возможность — и, вероятно, единственная; другой за оставшееся до обмена время может и не быть. Кандидатов доставят на место — и все, задание провалилось. Мы обязаны их найти, и быстрее всего это можно сделать, позволив им найти меня и повторить попытку. — Закачалась вся комната, Ломан попытался что-то возразить, но я не останавливаясь говорил дальше: — Послушай, Ломан. Притащи что-нибудь надеть. Мои тряпки не годятся, все изодраны. Размер знаешь. И подыши машину, по возможности быстроходную. Хоть какие-нибудь, но колеса. Тачка может понадобиться. — Блестящие глаза следили за мной сквозь сгущающийся туман. Что за гадость они мне воткнули? Я проклинал медиков. — Обещай, Ломан, что сделаешь это. Для меня. Тряпки и колеса, как только очнусь. Единственная возможность. Дадим заглотить наживку. Сволочи. Насадим меня на крючок и поводим у них под носом. Послушай, Ломан, обещай…
Свет погас.
Я проспал восемь часов. Когда проснулся, уже наступала ночь. Час ушел, чтобы влезть в присланную Ломаном одежду и выиграть спор с госпитальным суперинтендантом, который ни за что не желал выписывать меня без визы хирурга. Упирая на личную ответственность пациента за свое здоровье, я все же заставил его дать мне подписать какую-то больничную бумагу, после чего ушел. Было уже девять часов вечера.
По мере того, как прекращали действовать анестезия и успокоительное, боль возвращалась, но я был доволен, ибо это даже бодрило и придавало решимость. Они подсадили в нишу куклу и обвели меня вокруг пальца; под самым моим носом схватили и вывезли охраняемого нами человека; Пангсапа дал наводку, но я смазал и они по-прежнему сидели в своей норе и готовились к прорыву через границу. А теперь снова появился шанс, и скорее всего — последний, и я должен наконец как следует им распорядиться.
Вечерние улицы были пусты. Разъезжала только полиция. С ее стороны защиты ждать не приходилось, потому что если Куо оставил где-то снайпера — он снимет меня уже на крыльце этой поганой больницы. Без риска не обойтись. Они будут пытаться. Ломан знал это. И я знал. Но если рисковать и не зарываться, то можно было подставиться и уцелеть и заметить их, когда они станут уходить. Большего не требовалось.
Они учитывали такую возможность. Человек на крыше знал, что уйдет, даже если я не погибну, потому что в любом случае засечь и преследовать его я был бы не в состоянии. Но их намерение расквитаться со мной было серьезно. И поэтому они тоже вынуждены будут открываться и, значит, рисковать, а времени у них оставалось в обрез и они торопились.
Я вышел на ступени крыльца и ступил в красный сектор.
Меня никто не поджидал. Не думали, очевидно, что выйду так быстро. А может, даже и не знали, что жив. Но я был жив, и настроен продемонстрировать это. Наживка на крючке должна дергаться, а не висеть.
Посольство находилось в пяти минутах ходьбы, но мне это расстояние показалось марафонским. Осколок гранаты, пробив подошву ботинка, поранил мне ногу, а кроме того, приходилось внимательно контролировать каждое движение, попадавшее в поле зрения, в любой его сектор. Но я хотел, чтобы боль, а вместе с ней и жизнь, продолжалась.
Пять минут на раздумье. Имелось несколько объяснений тому, почему вдруг они решили меня убрать. Первое: могли подумать, что от китайца перед его смертью я что-то узнал и теперь собираюсь провернуть какую-то свою операцию, ничего не сообщая полиции. Второе: наступил момент, когда они обрели уверенность в том, что смогут вывезти Персону из города и доставить к границе, следовательно, я уже не нужен им в резерве и от меня лучше всего избавиться, потому что иначе я могу быть им опасен. Третье: месть. Китаец являлся ценным человеком в команде.
Вопрос: настолько ли они серьезны в своем желании убить меня, чтобы для этой цели оставить одного из своих, даже когда вся команда уедет?
Я дошел до посольства — там тоже было крыльцо со ступеньками. Не люблю такие — обычно их сооружают там, где следить особенно легко и мишень ничем не прикрыта. Я жаждал стать мишенью. Но в то же время и выжить. И необходимость балансировать на этой неуловимой грани действовала мне на нервы.
Ломана в посольстве не оказалось, но для меня были оставлены ключи. Выйдя обратно на улицу, я увидел немного в отдалении припаркованный у тротуара черный «тип Е»[15] с жестким металлическим верхом. Я просил у Ломана скоростную машину, а он подобрал эту: черный цвет делал ее незаметной, а жесткий верх он предусмотрел на случай, если перевернусь. В таких деталях на Ломана можно положиться.
Допустим, противнику известно, что гранатой меня только ранило и что ближайший от склада с воздушными змеями лазарет — это полицейский госпиталь. В такой ситуации он станет подстерегать меня в трех местах: полицейский госпиталь, посольство и отель «Пакчонг». В первых двух противника не было.
Я поехал в «Пакчонг».
И попытка повторилась.
В облике отеля «Пакчонг» появилось нечто химерическое. Он напоминал фантазию из фильма Феллини: люди со свечами появлялись откуда-то из темных колеблющихся теней, их лица в облачках света плыли над землей и исчезали, как только они отворачивались. Высоко вверху, поддерживая невидимые небеса, блестели на резных колоннах позолоченные каменные листья, из мрака доносились потусторонние голоса.
Консьерж окатил меня потоком вежливых извинений: где-то закоротило предохранители, сеть вырубило, но электрики уже работают. Лифт не действует, сэр, но коридорный вас проводит и посветит вам. Я сказал, что в этом нет необходимости и, взяв предложенную свечку на блюдечке, начал подниматься по лестнице. Установленные в тазиках и чашах свечи горели на всех этажах, во всех коридорах и переходах, и мои тени по мере продвижения то напрыгивали на меня, то отскакивали в стороны.
В коридоре на верхней площадке лежал один из обычных сарабурских ковриков, я скатал его, сложив в десять или двенадцать раз, и только потом, держа его перед собой как щит, пнул ногой дверь и вошел в номер.
Пять выстрелов, в быстрой последовательности, сильно заглушенные.
С каждым выстрелом я опускался все ниже и ниже, все выше и выше поднимая перед собой коврик. Лицо подставлять всегда неприятно, чувствуешь собственную уязвимость и знаешь к тому же, что на больших и мягких частях тела хирургу работать легче; если, конечно, он к тебе успеет.
Неприятно, даже имея подобие щита. Пуля летит и ударяет с огромной силой, желудок сжимается в комок, и комок твердеет, пока все не закончится.
От окна отделился неясный силуэт, но я уже лежал на полу. Я дал ему еще несколько секунд, потея под ковриком, как негр, и вдыхая затхлый запах свалявшейся шерсти. Свечка упала и погасла, блюдце разбилось.
Через полчаса я понял, что потерял его: осмотр балконов, соседних комнат, пожарных выходов и улицы внизу ничего не дал. Я спустился в бар и выпил бренди. Греческое «метакса». Чувство стыда от собственной слабости сменилось злостью, но тут же отыскалось оправдание: мозг превратил тело в живую мишень, когда втолкнул его в номер (я не верю в случайные аварии электропроводки в отелях, где я останавливаюсь), а раны от взрыва гранаты были еще совсем свежие и поэтому сама мысль о добавочной порции страданий и боли заставила тело съежиться от страха.
