— Нашли ли портфель? — поинтересовался Дробышев.
— Да, я видел черный портфель, он лежал на путях. Его подобрали и сдали в оперпункт.
«Пусть думают, что меня беспокоят документы», — подумал Федор и повернулся к дежурному.
— Где же портфель?
— Отправлен вместе с телом в Тифлис, — ответил тот.
Ближайший обратный поезд на Ново-Сенаки шел в одиннадцать вечера. В оставшиеся до отхода поезда два часа Дробышев решил побродить по городу. Он уже направился к выходу, но к нему подошел сотрудник оперпункта и сказал, что его вызывает Сухум. Взяв трубку, Федор услышал голос Чиверадзе.
— Что ты там шумишь? — спросил Иван Александрович. Он добавил иронически: — Даже Тифлис всполошил! — Чиверадзе помолчал. — Первым же поездом возвращайся домой, — строго закончил он.
Проходя мимо буфета, Дробышев вспомнил, что с утра ничего не ел, и зашел в зал. Почти все столы были заняты. Буфетчик, увидев его, улыбнулся как старому знакомому и помахал рукой. Пробираясь к свободному столику, Федор столкнулся с Маро. Она побледнела, и пройдя вплотную, шепнула, чтобы он прошел в угол к ее столику. Как только он сел, она подошла и, протянув карточку, вполголоса сказала:
— Мне надо вам что-то сказать. — Первый раз она не улыбнулась. — Быстро идите на улицу. Я выйду за вами.
Голос ее был тревожен. У Федора пропало желание есть, он встал и направился к выходу. Обернувшись в дверях, увидел, что Маро испуганно оглядела зал и смотрит на него. Спустившись по лестнице на площадь, Дробышев завернул за неосвещенный угол — оттуда ему был хорошо виден вокзал — и приготовился ждать. Не прошло и минуты, как он увидел вышедшую Маро. Она быстро спустилась по лестнице и, перебежав площадь, юркнула за угол, где ее ждал Дробышев, схватила ничего не понимающего Федора за руку и быстро зашептала, что через час после их беседы в зале появился один из тех, кто сидел с погибшим. Отозвав ее в сторону, он спросил, о чем она говорила с приезжим русским. Она сделала вид, что не узнала его, и ответила, что русский спрашивал, не вспомнит ли она людей, которые были на вокзале с убитым, а она будто бы сказала русскому, что за день у нее перед глазами проходит много народу и она не помнит, кто сидел за ее столиком. Неизвестный, видимо, успокоился, но все же предупредил, чтобы она держала язык за зубами, потому что русский уедет, а она останется!
Невры Маро сдали и она заплакала.
Дробышев смотрел и думал: «Никуда я не уеду отсюда, пока не разберусь до конца! Убили Самушия ведь, — решил он, — убили, чтобы не выдал других. Кто эти двое? Один здесь. А другой?»
Маро побежала к вокзалу. Федор, обойдя вокруг здание, через перрон отправился в оперативный пункт.
Дежурный соединил его с Сухумом, и через несколько минут сквозь треск, разряды и какие-то разговоры он услышал голос Ивана Александровича.
— Необходимо задержаться на один-два дня, — сказал Дробышев, — совершенно необходимо! Очень важные сообщения. Очень! — подчеркнул он. — Разрешите?
— Догадываюсь! Не случайная смерть? Разберемся! Но сам выезжай!
— Надо остаться! — повторил Федор.
— Выезжай немедленно! — вскипел Чиверадзе, — понимаешь, немедленно обратно. Понял?
— Понятно! — обиженно ответил Дробышев. — Через час выезжаю.
Прошли только сутки, как Федор уехал в эту срочную командировку, а Елену Николаевну уже томили страх и предчувствие каких-то опасностей.
День промелькнул в сутолоке хозяйственных дел и забот, но к вечеру, оставшись одна, она загрустила. С сумерками возвратились и волнения за мужа. Елена Николаевна знала, что некоторые жены телефонными звонками надоедали начальникам своих мужей — куда поехал? Надолго ли? И чуть не задавали вопрос «зачем?» Им говорили о примерных сроках командировок, но на остальное отвечали неопределенно и, как им казалось, загадочно. Наиболее дотошным и надоедливым сухо напоминали, что их мужья работают не в промкооперации и что женам чекистов любопытство противопоказано. По возвращении из командировок с мужьями таких ревниво-любопытных разговаривали. Разговоры были неофициальные, но неприятные и оканчивались, как правило, дома слезами «слабого пола». К счастью, таких жен было не так уж много. Большинство женщин, вышедших замуж за чекистов, мирились с неизбежной скукой довольно частых одиноких вечеров. Многие из них работали, у многих были дети. Это скрашивало семейную жизнь. Кое-кто иногда не выдерживал. Застигнутый врасплох слезами жены, муж гладил поникшую, дорогую ему голову и, взволнованный, успокаивал свою подругу словами, которым сам не очень верил, о том, что нужно подождать, сейчас не такое время, чтобы отдыхать. Елена тоже прошла через это. В сущности что, как не это толкнуло ее к Григорию Самойловичу?
По ее расчетам, Федор завтра должен был вернуться.
Она читала, когда в окно постучали. Отодвинув занавеску, Елена увидела за стеклом незнакомое лицо. Человек что-то говорил, но она видела только раскрывающийся рот. Она открыла окно. Человек сказал, что он из госпиталя, от доктора Шервашидзе. Она испугалась.
— Не случилось ли чего-нибудь с Дробышевым?
— Не знаю, но доктор сказал, чтобы вы немедленно пришли в больницу.
Елена Николаевна растерялась. Она схватила платок, надела его, потом сняла. Чувствуя, что у нее дрожат ноги, она села, но сейчас же вскочила и выглянула в окно. Неизвестный ожидал. Она крикнула ему, что идет, и, забыв даже погасить свет, выскочила из комнаты. У калитки, ласкаясь, к ней подбежал Дин. Увидев собаку, Елена вспомнила, что дома никого не осталось, и крикнула: «Домой!» Дин неохотно повернул обратно, но, не пройдя несколько шагов, остановился и, стараясь не попадаться на глаза расстроенной хозяйке, побежал за ней. Схватив провожатого за руку, ничего не соображая от волнения, Елена заторопилась. Неизвестный успокаивал, но она не слушала. Воображение рисовало ей страшную картину нового ранения Федора. Ранения? А может быть, даже смерть? Она уже бежала. Видимо, спутник ее был не совсем здоров, не поспевал за нею, снова уговаривал не спешить, потом начал отставать. Когда она вышла к Ботаническому саду и обернулась, его уже не было.
Редкие городские фонари обошли этот квартал. Елена скорей угадывала, чем видела тропинку, ведущую к насыпи, за которой начинался подъем к больнице. Густо разросшиеся ветви деревьев свешивались из-за железной ограды, закрывали сад. Елена слишком торопилась, чтобы ожидать провожатого теперь, когда были уже видны огни больницы. Ей показалось, что здание освещено ярче, чем всегда. «Ну, конечно, что-то случилось с Федором», — продолжая бежать думала она. В эту минуту какой-то человек преградил ей дорогу. Она толкнула его и хотела бежать дальше, но неизвестный схватил ее за руку. Темнота мешала рассмотреть его, но человек и не думал прятаться.
— Подождите, Елена Николаевна! — сказал он вполголоса, и она узнала Майсурадзе. Он тянул ее к ограде. Если на улице, затененной деревьями, был полумрак, то там было совсем темно.
— Что вы делаете? — возмутилась она, пытаясь выдернуть руку. Елене на мгновение показалось, что Майсурадзе, случайно встретив ее, пытается воспользоваться безлюдностью и темнотой, чтобы возобновить свои пошлые ухаживания. Она гневно оттолкнула его, но он бесцеремонно схватил ее за плечи. Елена хотела крикнуть, но рука Майсурадзе закрыла ей рот.
— Не кричите! — услышала она свистящий шепот.
— Что вам нужно?
— Постойте спокойно, я не собираюсь за вами ухаживать. — В голосе Майсурадзе послышалась явная угроза.
— Меня срочно вызвали в больницу, — начала она.
— Вас вызвал я. Иначе вас трудно вечером вытащить из дому. Слушайте внимательно. Мужу, да и вам грозит опасность!
Теперь Елена уж не сопротивлялась, не пыталась бежать. Ей вспомнился незнакомец, встреченный недавно возле дома. Что-то общее было у Майсурадзе с тем человеком.
— Вам нельзя доверять, потому что вы болтливы, — продолжал Майсурадзе. — Но опасность слишком велика, и у нас мало времени.
— Болтлива? — стараясь быть спокойной, удивилась Елена.
— Да, болтливы и, видимо, легкомысленны, — продолжал Майсурадзе. — С вами разговаривали, предупредили, чтобы вы никому не говорили об этом. А вы сейчас же все рассказали мужу и по его указанию бегали в ГПУ.
«Так вот в чем дело! — подумала она. — Значит, прав Федор, что врагов еще много. Того человека она не знает, но этот…»
— Что вы рассказали мужу и что говорили в ГПУ? — продолжал допрашивать Майсурадзе. Теперь он был не заискивающий, не вкрадчивый, как в поезде, нет, жестокий, чужой, угрожающий. Так вот какие бывают враги! А она-то думала, что у них хищные, полуприкрытые масками плакатные лица шпионов и вредителей. Елена чувствовала, как в ее душе растет презрение и ненависть к этим людям с двойными лицами, фразами и поступками.
