Мол, перехваливаете меня, герр генерал.
Он придвигает к себе тонкую папку. Заставляя глаза чуть ли не выпрыгнуть из орбит, умудряюсь прочитать надпись на серой обложке с имперским орлом. Йост рассматривает мое досье.
— Признаться, раньше видел в вас только умелого стрелка и любовника. Отличились во Франции… Провалили операцию в Гамбурге, где действовали пистолетом, а не головой. Не возражайте! Это не столь важно, тогда вы числились у социологов Олендорфа, и совершенно непонятно, зачем вас бросили в поле.
Мне как раз понятно. По той же причине четырежды в неделю посещаю спортзал и тир. Форма, конечно, уже не та, что в Абвере, но поддерживается. Для Самого Главного Задания.
Бригадефюрер пролистывает отчеты о подвигах во Франции. Среди них есть парочка особенных. Попади я в руки французов, линчуют без жалости.
— Одно лишь вызывает смущение. Почему ночью вы не поставили в известность свое прямое начальство? Только куратора из Гестапо? А если бы провалили операцию?
— Осмелюсь возразить, герр бригадефюрер, никто лучше меня не разбирается в тонкостях этой операции, никто лучше не знает Колдхэмов.
— Самостоятельны и самонадеянны… Так. Этот раунд нужно завершать. Англичанин в камере?
— В одиночной. И пусть остается, пока не вывезу его во Францию. Никаких контактов с миром.
— Верно. Вот что, гауптштурмфюрер. Вам предстоят основательные расходы — на отправку агента и на обеспечение шикарной жизни его племянницы.
— Я укладываюсь в смету.
Генерал делает широкий жест — руками и казенным кошельком.
— Смета будет увеличена. Разведка — деликатная вещь. Порой трудно отчитаться за каждую марку. Вы меня понимаете, гауптштурмфюрер?
Поэтому, когда мой усталый «хорх» едет на юг от Парижа, в карманах полно денег. Часть я оставил на хранение самому Йосту, ему же надлежит отчитываться о тратах. Шеф постоянно повторяет о деликатности финансовых дел.
Сэр Колдхэм, основательно похудевший за пару дней отдыха в камере, молчит всю дорогу, ограничиваясь бытовыми «да» или «нет». Только когда за окном мелькают виноградники южной Франции, где война не оставила свой дымный отпечаток, решается спросить:
— Вольдемар, вам нравится то, чем вы занимаетесь?
— Не всегда. Чаще — нет.
— Тогда почему вы на стороне нацистов? Я же знаю, дело не только в отношениях с Элен. Вы — порядочный человек.
— Я — человек чести. Поэтому не изменяю Родине и присяге.
— Согласен… Но неужели вы сами верите, что злодеяния Вермахта и СС идут на пользу Родине? Для вас Германия и нацизм едины?
— Не вижу оснований думать иначе. Что же касается «злодеяний», то ни одна война не выиграна в белых перчатках. Поэтому предпочитаю считать насилие военной необходимостью. Злодейством его назовут наши враги. Но их услышат в единственном случае — если Рейх проиграет войну. Победителей не судят, зато победители судят всех.
Он не находит аргументов. Какие могут быть доводы, если Британия воюет в одиночку, за Рейхом стоят европейские союзники, ресурсы оккупированных стран и, насколько позволяют торговые отношения, помощь СССР? Когда эскадры Люфтваффе превращают в щебень всю юго-восточную Англию?
— Пока дела обстоят именно так. Но ситуация изменится. Британия выдержит и возьмет реванш. Вы захотите быть с победителями или побежденными?
Смеюсь от души.
— Всегда ценил тонкий британский юмор. Сэр Чарльз, это я вас вербую или вы меня?
— Любой процесс может обернуться в обратную сторону, Вольдемар.
Чего я и добивался. Вербовочного предложения. Приму его, когда позволит обстановка и даст санкцию руководство. В глубине души я желаю удачи британцам, как ранее полякам и французам в войне против наци. Но Вермахт не проиграл еще ни одной битвы! В Рейхе куча проблем — сырьевых, финансовых, чисто военных, однако наша армия сокрушает все на своем пути и некому ее остановить.
А ведь я превращаюсь в коммуниста-еврея, в том самом значении, которое марксистам приписывал фюрер в «Майн Кампф». Я желаю поражения армии своего народа! Каким бы безнадежным ни было это пожелание.
Он выдержал шесть дней интенсивных допросов. Потом случилось страшное.
Абакумов аккуратно прошелся на цыпочках мимо кровавой лужи. Старался не запачкать сапоги.
Серебрянский висел на цепи. Стальные браслеты стиснули запястья, удерживая тело в вертикальном положении. Так удобнее бить. Поэтому цепь свисает с потолка в каждом подвальном кабинете внутренней тюрьмы на Лубянке. Но зачем вторая?
— Упорствуешь. Вспоминаешь, наверно, эсеровскую молодость. Как же тебя, сволочь, к большевикам занесло? Как столько лет притворялся своим?
— Вспоминаю… — просипел Серебрянский. — …как у меня было тридцать два зуба… Хорошо как было.
Сержант шагнул вперед, примериваясь для следующей затрещины, но Абакумов остановил его жестом. У него в запасе имелось другое средство.
— Введи ее.
В смрадный подвал втолкнули Полину. На лице — испуганное, затравленное выражение. Но ни следа побоев. Пока.
— Полина Натановна! — Абакумов умел моментально переключать матерный рев на цивилизованную речь и чрезвычайно гордился этим умением. — Будьте любезны посодействовать. Ваш муж упирается, отрицает очевидные факты. Представьте: не хочет подписывать признание!
— Он ни в чем не виноват, — тихо, но отчетливо отрезала Серебрянская.
Тут с неуместным рвением возник молодой лейтенант ГБ, взмахнув протоколом очной ставки. Абакумов его одернул.
— Погоди ты. Очная ставка, по советским законам, производится для устранения противоречий в показаниях. Эти двое врут складно. Ничего, заговорят иначе. Приковать ее!
Лейтенант с сержантом скрутили женщине руки. От ужаса она не сопротивлялась. Щелкнули браслеты, цепь с лязгом покатилась через блок у потолка и натянулась.
— Упорствуешь, Яша? — Абакумов выдержал паузу, дал последний шанс признаться, пока интенсивные методы допроса не узнает на себе Полина.
В избитой голове Серебрянского набатом гремела единственная мысль: не сдаваться! Этим он подпишет смертный приговор себе, жене, десяткам сотрудников разведки, с которыми был связан.
— …Приступай.
Первые удары Полина вынесла молча. Сержант развернул Серебрянского на подвесе, чтобы экзекуция была удобно видна во всех подробностях. Кровь и распухшие веки не смогли скрыть дикой картины.
Сержант разорвал женщине платье на спине. В руках появился ременный хлыст… Полина взвыла.
Потом она орала, стонала, хрипела, пока окончательно не сорвала голос.
А ведь это только начало. Первый день интенсивных допросов. Над женщинами здесь умеют издеваться — мерзко, пошло, жестоко. Серебрянский бессильно опустил глаза, но потом снова открыл и заставил себя смотреть прямо.
К вечеру в допросную не поленился заглянуть очень большой начальник. Загремели замки, в проеме возник маленький круглый человечек в узком интеллигентном пенсне и темном штатском костюме.
— Как успэхи, Виктор Семеныч? Эти двое говорят уже, да?
— Так точно, товарищ Берия! Все признали: вербовку английской разведкой, помощь Орлову в побеге во Францию, заговор…
— Пагади, Виктор. Нэ надо много. Снимай. Пусть падпишут.
Он поманил гэбиста в коридор, где сообщил свое решение: коли дело Серебрянского раскрыто, Абакумова ждет перевод с повышением — начальником Ростовского
