Роман Николаевич согласился, что предисловие написано неудачно, но возразил:
— В наших книжных магазинах всегда очень много книг. Рядовой читатель часто теряется перед этой книжной россыпью. Ему могла бы помочь в выборе книжки литературная критика, но она упорно водит хоровод вокруг десятка-другого имен. Читателю могла бы помочь повседневная реклама книги, но ее у нас почти нет. Могли бы помочь продавцы в книжных магазинах, но не все они любят это делать…И тогда читатель берет с прилавка книгу и открывает страницу с предисловием. Как бы оно ни было написано, оно все же скажет читателю что-то о книге, которая его заинтересовала.
Нельзя было не согласиться с Романом Николаевичем. И все же то, что я здесь пишу, не предисловие. И не послесловие. Это просто некоторые воспоминания об авторе этой книги, недавно ушедшем от нас Романе Николаевиче Киме.
Даже в том небольшом споре, о котором я рассказал, отчетливо видна главная черта Кима — его умение размышлять о любом факте, рассматривая его со всех сторон и не торопясь с выводами. За любой, даже малозначительной на первый взгляд деталью он умел глазом профессионала увидеть многое.
…В Центральном доме литераторов шло очередное обсуждение проблем приключенческого жанра. Одни говорили, что приключенческие книги нужно писать хорошо, как надлежит писать всякую прозу. Другие, не возражая первым, подолгу и туманно говорили о специфике этого жанра, и чем дольше они ораторствовали, тем яснее становилось, что эта специфика нужна им как какое-то защитное средство. Так, ни о чем не договорившись, мы разошлись.
Домой мы возвращались вместе с Романом Николаевичем, нам было до Смоленской площади по дороге. Молчали. Жалко было вечера.
— А я не могу писать то, что вы называете хорошей художественной прозой, — вдруг сказал Ким. — Мои книги — это честные рассказы о том, что я знаю, — о борьбе разведок. Но как же мне быть? Бросить писать? Или поступить на шестом десятке в Литинститут?
Совет напрашивался сам собой: не ходить на такого рода дискуссии, не мучиться «проблемами», а продолжать писать свои интересные книги.
Некоторое время мы опять шли молча. Потом Ким сказал:
— Для меня в книгах о разведке есть только одна специфика — в них я не могу сказать все, что знаю. А вот кое-кто из пишущей братии может сочинить все, что придет ему в голову, и выдавать эту стряпню за приключения разведчиков.
Разговор зашел о значении достоверных деталей в книгах о разведке. Роман Николаевич привел интересный факт из практики разведчика.
В одной стране, народ которой славится своей опрятностью, с нашим разведчиком был связан местный, очень аккуратный во всем человек. И вдруг этот человек переменился, он перестал следить за свежестью своих воротничков и все чаще стал появляться небритым. Спросить о причинах такой неряшливости разведчик не мог, это было бы бестактностью. Однако ясно одно — причина должна быть очень серьезной. Разведчик немедленно отказался от его услуг. А спустя несколько месяцев он обнаружил фамилию этого человека в сенсационной уголовной хронике. Человек этот покончил с собой, оставив письмо о том, как его с помощью шантажа заставили работать в контрразведке против тех, кому он сочувствовал и кому помогал. И он решил, что ему лучше уйти из жизни…
Никогда я не видел Романа Николаевича «не в форме»… Вот он идет мне навстречу в жаркий, летний московский день. Серый его костюм так отглажен, что кажется, будто он хрустит на сгибах. Узконосые ботинки отражают солнце. Крахмальный воротничок с черной «бабочкой» плотно обхватывает шею. В руках пузатый портфель. На голове — берет. За толстыми стеклами очков — добрые, умные глаза.
А пишущий эти строки в легкой рубашке, в полотняных брюках, в сандалиях.
Поздоровались. Он смотрит на меня, и глаза его смеются.
— Не жарко? — спрашиваю Романа Николаевича.
— Тепло, — совершенно серьезно отвечает Ким. — Но я ходил в Библиотеку имени Ленина и потому должен быть соответственно одет. И вообще должен заметить, что, если выбор одежды целиком подчинить только погоде, однажды мы выйдем на улицу голыми, — он говорил это все так же серьезно, но глаза его смеялись.
— Что вас заставило в такую жару идти в Ленинку?
— Это долго рассказывать. Пока ничего конкретного, — ответил он…
Несколько месяцев спустя в Доме литераторов мы слушали интереснейший доклад Кима о западной приключенческой литературе. Роман Николаевич провел глубокое исследование, пользуясь не вторичным материалом (статьи, рецензии и т. п.), а опираясь на первоисточники — было видно, что он прочитал десятки английских и американских книг и каждую самым тщательным образом проанализировал. И анализ и выводы его были необыкновенно интересными. Это была серьезная исследовательская работа на высоком научном уровне. Сущим безобразием было, что никому из нас не пришло в голову пригласить тогда стенографисток.
После доклада я поинтересовался, где он собирается напечатать свое исследование. Роман Николаевич наклонился ко мне и доверительно сказал:
— Я только делал вид, будто читаю по писаному. Моя работа не записана. У меня хватило времени лишь на то, чтобы прочитать книги и подумать о них. И то мне пришлось для этого в летнюю жару, при крахмальном воротничке, ходить в Ленинскую библиотеку.
— Так вы еще тогда начали готовить этот доклад? — удивился я.
— Я не из тех докладчиков, которые сначала соглашаются выступить и потом уж начинают готовиться, — ответил Ким. — Я могу сообщить, что готов сделать доклад только тогда, когда буду уверен, что у меня уже есть, что сказать…
После доклада Кима обступили товарищи и наперебой хвалили. Он, как бы протестуя, сказал:
— Спасибо, друзья, спасибо. Но я ваши неумеренные восторги отношу за счет вашей неосведомленности, происходящей, в свою очередь, от незнания иностранных языков. — И добавил тоном рекламного диктора: — Граждане! Научайте иностранные языки! Это значительно расширит ваш кругозор!
Сам Роман Николаевич в совершенстве владел несколькими языками…
Спустя некоторое время мы хоронили его жену. Вместе с ней Роман Николаевич прожил долгую, трудную, полную опасностей жизнь. Было видно, что он держится из последних сил.
Тогда он н сам уже был тяжело болен…
Одно время Киму стало лучше. Или он это внушил себе. Он даже собирался поехать в писательский Дом творчества, в Переделкино. Как-то днем он позвонил мне и бодро сказал, что хочет сейчас же заглянуть. Такого с ним никогда не было — его нелегко было зазвать в гости. Наверно, он в это время уже боялся одиночества. Даже днем. Мы с женой договорились — ни слова о болезнях. Выглядел он совсем плохо. Его всегда такие живые, умные глаза словно потускнели и как бы ушли в себя.
Обедая, мы разговаривали о весне, о погоде, о скорой его поездке в Переделкино, а потом мы с ним перешли в мою рабочую комнату. Он показал на стол, заваленный бумагами, и сказал тоскливо:
— А я не могу. Башка отказывается работать… Я, конечно, болен, и болен тяжело…
Как и бывает в подобных ситуациях, я стал говорить в утешение какие-то дешевые слова, вроде того, что болезни приходят и уходят, а работа остается. Ким слушал меня рассеянно, но вежливо улыбался. Именно — вежливо. Потом он попросил меня рассказать, о чем будет моя новая книга. Я стал рассказывать, но вскоре он встал, посмотрел на часы, извинился и сказал:
— Я совершенно забыл: ко мне должны привезти какого-то медицинского туза. Побегу…
И когда мы уже прощались в передней, он вдруг сказал:
— Если бы знать, что мои книги люди будут читать еще, ну, хотя бы десяток лет, мне было бы значительно легче… — он улыбнулся, — болеть…
Романа Николаевича Кима уже нет с нами. А вы читаете сейчас его новую книгу. В этом и есть живая память о нем — о хорошем советском писателе и замечательном, мужественном человеке.
ВАДИМ САФОНОВ
ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ РОМАНА КИМА
В мутно-желтом, со слабо-лиловым оттенком небе отражалась земля: земля рябых песков.
Они тронуты ветром. Торчали жесткие кустики.
Вдали белела гряда острых холмов.
Солнце еще не взошло. Но сухим зноем прокалены земля и небо. Все было как жаровня — с подом и верхом.
Налево, может быть, в двух-трех километрах, накиданы и вколочены в песок мутио-желтые кубики с воткнутыми отточенными карандашиками минаретов.
В высоте, на размахе металлической конструкции аэровокзала, надпись: «Jedda».
Джидда! Рядом — Мекка…
Вокзал-громадина, с гулкими пролетами ферм, голизной беленых и стальных поверхностей, — густо рассыпанные на дне люди поглощены его пустынностью.
Торжественно и картинно закутанные фигуры; плещут широкие, пустые, ложные рукава. Рослые красавцы с апостольскими ликами, в мантиях и облачениях, поверх головного белого покрывала черный матерчатый венчик.
