— Что ты молчишь? — начиная горячится, спросила она.
— Что ж говорить, ведь ты все решила сама, — ответил он, печально пожав плечами, и эта покорность и безропотность убивали в ней решимость быть жесткой и лаконичной. Ей хотелось резких слов, упреков, оскорблений. Тогда ей было бы легче укрепиться в своем решении. Сейчас так же, как и в кабинете Березовского, она чувствовала, что любит Дробышева, твердо убеждена, что должна быть около него. Но вместе с любовью к Федору в ее душе жила еще и жалость к сидевшему около нее человеку. Она убеждала себя, что его любовь эгоистична, что он превратил ее в куклу, живую куклу, а она, по легкомыслию или по глупости, согласилась на эту оскорбительную роль полу содержанки, полужены. Чтобы озлобиться, она пыталась вспомнить все плохое в их совместной жизни. Пыталась и не могла. И постепенно чувство решимости и враждебности уступало жалости к этому уже старому человеку, для которого она была всем в этом большом и холодном мире.
— Что ты молчишь? — снова спросила она, но он даже не поднял головы, уйдя в свое горе. И тогда, не выдержав, она встала перед ним на колени, заплакала. Ей было жаль его, но больше всего жаль себя, хотя во всем была виновата лишь сама.
Григорий Самойлович поднял голову:
— Я думаю, твое решение окончательно. Оно жестоко. Но я должен был знать, что рано или поздно так будет. — Он усмехнулся. — Да, недолго прожило мое счастье. Спасибо тебе за радость и горе, за все, что ты принесла. — Голос его дрогнул, говорить было трудно. — Но помни, в любой день, в любой час я буду ждать тебя. — Услышав всхлипывания у двери, он взглянул туда и только сейчас увидел стоявшую у портьеры плачущую Евдокию Андреевну. — Вот с ней и будем ждать тебя в этом, твоем, доме, — сказал он. Стараясь быть спокойным, спросил, когда она едет, и, услышав, что завтра, заторопился, махнул рукой, и, тяжело сутулясь, ушел в спальню.
Ночь прошла в сборах. Только под утро, прикорнув на диване, Елена забылась тяжелым сном. Утром ей позвонили от Березовского, предупредили, что заедут с билетом. Когда она кончила говорить, Григорий Самойлович подошел, обнял ее и долго смотрел в глаза, точно хотел запомнить дорогие ему черты. Потом поцеловал в голову и ушел из дому.
Вечером приехал секретарь Березовского. Евдокия Андреевна помогла одется и уже в дверях сунула в муфту сверток, шепнув, что так велел Григорий Самойлович. В машине она вскрыла конверт, там были деньги и небольшая записка. Он писал, что будет говорить всем, что она поехала в Сухум отдохнуть. Письмо кончалось словами: «Помни, в Москве ты оставила самого близкого «старого» друга — напиши ему, если тебе будет тяжело». Слово старого было подчеркнуто!
— Неужели ей суждено приносить близким людям только несчастья?! — мелькнула горькая мысль. — Подумаешь, какая демоническая, «роковая» женщина.
Сквозь сон Елена Николаевна почувствовала, что кто-то тормошит ее за плечо и что-то говорит. Она открыла глаза. Купе было полно света, длинный солнечный луч резал его пополам и, отражаясь в дверном зеркале, слепил глаза. Рядом с ней сидела вчерашняя старуха, уже не хмурая и настороженная, а ласковая.
— Ну, вставай, вставай, соня, — говорила она улыбаясь, — ишь как разоспалась. Люди давно встали, чаевничать хотят, да тебя жалеючи маются в коридоре.
— Простите, пожалуйста! — Елена Николаевна хотела встать, но дверь без стука открылась, показалась голова толстяка.
— Закройте на минутку, я сейчас, — крикнула Русанова. Он, как ей показалось, весело подмигнул, захлопнул дверь и сейчас же в коридоре послышался смешок.
Елена Николаевна заторопилась. Она быстро оделась, прибрала постель, поправила перед зеркалом растрепавшиеся волосы и распахнула дверь. У окна стояли ее попутчики и еще какой-то незнакомый, высокий, с реденькой седой неопрятной бородкой и узкими, бегающими глазами. Глядя на нее, они улыбались. По-видимому, толстяк верховодил. Тоном хорошего знакомого он с укоризной сказал:
— Пора, пора, а то мы проголодались. Идите умываться, а мы здесь займемся по хозяйству.
Когда она вернулась, столик был заставлен стаканами с чаем, всевозможной снедью и большими ломтями белого хлеба. По одеялу, вперемешку с пустыми стаканами, рассыпаны яблоки, на полу — бутылки с вином. Видимо, ждали ее возвращения, потому что не успела она сесть, как толстяк уже откупорил бутылку и стал разливать вино.
— Будем знакомы! — сказал он, протягивая ей наполненный до краев стакан с мутно-золотистым напитком. — Майсурадзе, Давид Григорьевич, — представился он. — Друзья зовут меня просто Датико. Ничего, ничего, у нас так принято, — успокоил он молодую женщину, заметив, что она пожала плечами. — А это — Александр Семенович Жирухин, инженер нашей Сухумской ГЭС, почти грузин. Второй год живет в Абхазии. — Он засмеялся и кивнул на высокого с бородкой. Заметив, что на него смотрят, Жирухин заискивающе улыбнулся, и Елена Николаевна увидела редкие желтые зубы.
— А это тоже инженер, Сергей Яковлевич. Ваш москвич, отдыхать к нам едет, — продолжал представлять толстяк. — И правильно делает, что едет сейчас, — летом у нас жарко, да и не протолкнешься из-за приезжих.
Обловацкий встал и поклонился.
— Ну, с бабушкой вы уже знакомы, — продолжал Майсурадзе, метнув глазами на старуху.
— Представляешь, как в цирке, а чай стынет, — ворчливо перебила его та и двумя руками взяла большую фарфоровую чашку.
— Наш чай не остынет, — пошутил Жирухин.
— Простите, ваше имя, отчество? Год рождения и социальное положение не надо! — засмеялся Майсурадзе.
Елена Николаевна назвала себя.
— Соловья баснями не кормят, Датико, — вмешался Жирухин. — Кто-то когда-то сказал: вино налито — его надо пить. Последуем этому мудрому совету.
— Смотрите! Он учит тамаду, как надо вести стол! — обиделся толстяк. — Но раз сказал верно — прощаю! Выпьем за дружбу, за хороших людей!
— Пьют и забыли позвать земляка, изнывающего от жажды в этот морозный день! — заглянув в дверь, промолвил высокий человек с умными5 смеющимися глазами.
— О, Одиссей! Заходи, заходи! — Майсурадзе протянул гостю свой стакан и представил:
— Наш историк и композитор Одиссей Константиниди. Садись, садись, дорогой, гостем будешь. Слушаться будешь — пьяным будешь, — шаржированно акцентируя, пообещал он.
Не успели выпить по стакану, как Майсурадзе уже налил еще. Елена Николаевна отказалась, но все запротестовали. Она пригубила и поставила стакан на столик.
Беседа, до этого принужденная и натянутая, оживилась. Раскрасневшийся Майсурадзе, обратясь к старухе, рассказывал о своей поездке. Говорил он громко, и Елена Николаевна чувствовала, что все это — для нее. Перемежая впечатления о Москве, Майсурадзе сказал, что работает в Сухуме старшим инспектором Абхазского табаководческого союза. В Москве был с группой работников Тифлиса в служебной командировке. Товарищи по окончании совещания уехали, а он задержался по личным делам, встретил вот Александра Семеновича и теперь едет домой.
— Трубокуров разводишь? — заметила старуха, отрываясь от своей кружки.
— Это для бога, мамаша, бог фимиам любит, — примирительмо сказал Жирухин.
Продолжая рассказ, Майсурадзе посматривал на Русанову маслеными глазами. Она извинилась и вышла из купе. У соседнего окна шушукалась какая-то парочка. Толстяк в пижаме читал газету. Еще дальше стоял высокий молодой человек, куривший ночью, когда она ходила в вагон-ресторан. По-прежнему перед глазами тянулись холодные поля с утопавшими в снегах крышами. Темнели протоптанные дорожки, уходившие к журавлям колодцев. На редких, открытых ветрам холмах темнели плешины озябшей земли. Черным пятном шевелилась на снегу большая галочья стая. Мелькнула у шлагбаума одинокая машина.
— Скорей бы приехать, — думала Русанова, — узнать, что с ним, увидеть, взглянуть в глаза, сказать: все, что случилось — ошибка, и нужен ей только он. А вдруг Федор умер? Нет, нет! Он жив! А если калека? — она прильнула к стеклу. — Пусть калека! Пусть!..
— Вы в Сочи? — услышала она сзади вкрадчивый голос. Он сразу вернул Елену Николаевну к действительности. Она обернулась и увидела Майсурадзе.
— Нет, в Сухум! — холодно ответила она и отодвинулась. Но он не заметил или не хотел заметить ее сдержанности.
— Отдыхать?
— Нет, по делу! — сказала она уже резче. Неужели он не понимал ее состояния!
— По делу? — удивленно переспросил он. — Вы раньше бывали на юге?
— Нет, в первый раз. — Она повернулась к нему спиной.
— Тогда надо выпить. При переходе экватора новичков купают в океане, у нас — в вине.
Она почувствовала на затылке его горячее дыхание. Его руки обняли ее. Она обернулась. Хотела ударить по багрово-красному потному лицу, но удержалась.
