оберштурмбаннфюрер.
Худое лицо шефа отражает задумчивость. Листает досье на задержанного.
— Странно. Не находите? Он устраивает пешую гонку по Берлину, потом перестрелку, ни на секунду не расставаясь с чемоданчиком. А в нем только трусы и носки. Обследовали?
— Так точно. Сам.
— Значит — недостаточно, Валленштайн. Я по старой памяти позвоню хорошему специалисту из Гестапо, попрошу приватно. Но! Ни на миг его не оставляйте наедине с чемоданом. Если он найдет что-то подозрительное, это ни в коем случае не должно попасть людям Мюллера. Свободны!
Покрутившись неделю в Гестапо, точно знаю, как действовали бы их следователи — устроили бы интенсивный допрос, не глядя на ранения арестанта. Шелленберг презирает их методы. Вызванный криминалист ощупывает швы, презрительно оглядывает следы моей самодеятельности в виде распоротой подкладки. Затем демонстрирует высший пилотаж, распуская тонкую кожу на два еще более тонких листа, меж ними запрятаны бумажки. Их выхватываю с жадностью коршуна.
— Прошу прощенья, коллега.
Четыре рукописных странички, все на немецком языке. Три из них — расписки в получении разных сумм, от двух до пяти тысяч марок, даты указаны довоенные. Читаю четвертую и едва сдерживаю вопль.
Лучше ее сжечь. Чем-то заменить. Но вопросительно уставился Маер, преданный, конечно, но не до такой степени, чтобы скрыть уничтожение улик. И гестаповец наверняка запомнил, что бумажки четыре. И раненый француз не может не знать, что запрятано в чемодане. Слишком много людей. Проклятие… На фоне внутренних метаний вызревает неожиданная мысль: Серебрянский жив! Но вряд ли бы он сам отправил паникера, что при первой опасности открыл огонь по наружке.
Письмо дяди Яши не конкретное. Придется рискнуть. С неприятным чувством, будто несу шефу собственный смертный приговор, выкладываю документы перед Шелленбергом.
Серо-стальные глаза подполковника бегают по строчкам, потом концентрируются на мне, как пулеметы в стенах.
— Потрясающе! В РСХА крот. Или даже два.
— Да, герр оберштурмбаннфюрер.
— Никому ни слова! Особенно дяде, кадры ни о чем не должны догадываться.
— Клянусь. Но у них свои источники информации.
— Знаю! — он напряженно выпрямляется, потом вскакивает из-за стола ради короткой дерганной прогулки по кабинету. — Русские? Пытаются наладить связи, оборванные во время арестов в НКВД?
— Не похоже. Метод проникновения в Берлин скорее британский.
— Как непрофессионально! — шеф хватает самый неприятный для меня листок. — Они подумали, что станет с агентурой, попади их связник к нам или в Гестапо?
— Позволю высказать предположение, что они не слишком дорожат этими агентами. Расписки явно предназначены для шантажа — продолжайте сотрудничество, или доказательства предательства попадут к властям.
— Именно! — Шелленберг недовольно косится на телефон, осмелившийся перебить его короткой трелью. Аппарат испугался и смолк. — В записке отчетливо видна буква V, за ней, скорее всего — L. За день можно перебрать в кадрах все досье на сотрудников РСХА в Берлине. Но есть более простой способ, Валленштайн. Спросим у Паре.
— Я готов, герр оберштурмбаннфюрер. Счел необходимым доложить вам.
— Правильно! — он потянулся к фуражке. — Едем вместе.
Собственно, тут всего два шага. Но подполковник не уважает прогулки пешком.
В допросную охранник ввозит Паре на кресле-каталке. С таким подозреваемым разговаривать проще, чем с лежачим раненым. Шелленберг без пристрелки кидается в атаку. Он свободно владеет французским, но свою должность и Главное управление имперской безопасности — Reichssicherheitshauptamt — называет по-немецки. Оба замечаем, что пленник прекрасно понял шефа.
— Да, я говорю по-немецки.
— Хорошее начало, — отмечает Шелленберг. — Тогда к делу. В вашем чемодане найдены расписки с пометкой РСХА. Я подозреваю, что деньги отданы иностранному агенту, внедренному в наш центральный аппарат. Проверка потребует времени — сопоставить подпись на расписках с автографами сотрудников в кадровой службе. Через сутки я буду знать получателя, но еще раньше, после выхода отсюда, сдам вас Гестапо. У них более прямолинейные методы.
Бледное лицо Паре, от переживаний или потери крови из ран, белеет еще больше.
— И что тогда?
— Превратитесь в кусок мяса, пока не умрете. Ваш человек в РСХА погибнет в любом случае. Вопрос только в одном — займет его поимка несколько часов или сутки.
Связному я давал на вид лет сорок, может — сорок пять. Он стареет на глазах.
— Гестапо — это кошмар… Я знаю. Не вынесу. Есть другой выход?
— Да. Не буду лгать: я, конечно же, не отпущу вас с благодарностью за сотрудничество, просто отправлю в лагерь. Они бывают разные. Не курорт, само собой, но гарантированно доживете до победы, залечите раны. Там решим вопрос окончательно. Щедрая плата за небольшую экономию наших сил, не находите?
Шеф выдерживает секундную паузу и рубит с плеча:
— Кто такой В. Л.?
Если сейчас скажет «Валленштайн», что делать? Стрелять в Шелленберга?!
— Вилли Леман, оперативный псевдоним Брайтенбах. Связь утеряна с начала войны.
Я знаю Лемана! Помню его. Массивный обрюзгший мужик из контрразведки Гестапо.
Мысли проносятся в голове вихрем. Когда Шелленберг служил в «четверке», Леман был в его подчинении. Под ударом оба — и Мюллер, и сам Шелленберг! Какой будет скандал, если выплывет, что у них под носом трудился британский или американский агент…
Оберштурмбаннфюрер быстрее меня соображает, что нужно задать вопрос о принадлежности к разведывательной конторе. Паре без запинки признается:
— НКВД СССР!
Твою ж раз так… И еще раз туда же. Спасибо, что шеф впился в клиента и не видит, в каком я шоке.
— …Я — Роберт Барт, член немецкой компартии, — продолжает откровенничать раненый. — Дезертировал из Вермахта, перешел линию фронта к русским.
— Кому адресовано второе письмо?
— Не знаю. Ожидал дополнительные указания.
— Как?
— Через парижского товарища из Сопротивления.
Предатель диктует адрес парижанина, а я лихорадочно считаю время. Если Гестапо или разведка СД затеют игру, инсценируя успешный контакт Барта с Леманом, из Москвы придет сообщение, что Валленштайн и есть второй адресат. Сколько дней в моем распоряжении? Нужно подготовить чистый отход к англичанам, вытащить Элен…
— …На сегодня достаточно, Роберт. Оставляю вам ручку и бумагу. Буду весьма признателен, если опишете все, что узнали в России о разведке. Вред от вашего дезертирства не столь велик, как помощь в борьбе с их шпионами. Надеюсь, вы сделали, наконец, правильный выбор.
Выйдя из допросной, Шелленберг мчится, как на пожар.
— К Мюллеру! — когда мы проскакиваем очередной коридор, с торца украшенный бюстом фюрера, и больше нет никого, торопливо разъясняет: — В играх с Гестапо я получил козырь. Но ходить с него не могу. Придется сбросить его в отбой на глазах Мюллера.
— Вы этим расстроены, шеф?
Он медлит с ответом, и коридор кончается.
— Нет! — Шелленберг начинает задыхаться, его физическая форма оставляет желать лучшего. — Слишком легко сдался этот красный.
— Зато сэкономил нам время и силы.
Он тормозит столь неожиданно, что я по инерции проскакиваю вперед.
— Скажите, Валленштайн, в вашем баронском замке были охотничьи угодья?
— Нет, герр оберштурмбаннфюрер. Тот замок чуть
