Борис Калентьев
СТИХИ
Могу любить
и ненавидеть,
могу
любимую обидеть,
могу ошибку сделать,
но —
есть чувство Родины.
Оно
всех прочих чувств моих
сильнее.
С ним небо серое —
синее,
с ним думы —
вольны и красны,
с ним —
все мечты мои ясны.
О чувство Родины!
Ты свято.
Но трижды свято
для солдата.
И я скажу
начистоту:
с тех пор
всю жизнь я на посту.
О чувство Родины!
Спасибо
за то,
что есть во мне ты,
ибо
в цепи удач и неудач
до смерти буду я
горяч.
Любовь приходит
и уходит,
и даже ненависть
проходит,
порой
сменяются мечты.
И постоянно —
только ты.
А мы —
творим себе кумиров.
У нас такие люди
есть:
мы выбираем
бригадиров.
И представляя
нашу честь,
не тайным
их
голосованьем,
мы выбираем —
напрямик.
Не как-нибудь,
а нежно:
— Саня,
не подведем тебя,
«старик».
От птиц, наверно,
зародилось,
от тех,
летящих высоко.
Мы выбираем
бригадиров —
крылатых,
умных мужиков,
с какими
на врага ходили
на штурм.
Уходим в шурф,
на стан.
Мы выбираем
бригадиров,
как вожаков
летящих
стай.
После смены,
будто бесы,
не узнать:
кто я,
кто ты?
Скинув робы,
в душ мы лезем
под тугой напор воды.
Под мочалкой
лица, плечи
обретают
прежний вид.
Шутки,
шутки —
залп картечи
на десятника летит.
А Фатеич
ни в какую.
Хоть бы слово,
да куда…
Заливает
душевую
тугоструйная вода.
Что за спины!
Ну и спины
забугрились
под водой!
Как не баня,
а смотрины
красоты мужской.
Хоть любому
дай в награду
титул
принца
красоты.
Как спортивная
команда
вышла разом из воды.
Резчику лома Р. Зайнапову
В копровом цехе вечный кавардак:
железо всех времен, мастей, обличий,
то паровоз подкатится сюда
с утробной паровою перекличкой.
То подвезут бескрылый самолет
в горячке отзвеневшего дюраля,
то на вагоне катер приплывет —
всех под резак, и словно не бывали.
Порой Степану чудилось, что он
палач вот этих горемык железных,
не попусту коптивших небосклон —
проживших век двужильно и полезно.
Он опускал на землю бензорез,
влезал наверх, откуда тишь стекала,
и громыхал хозяйский интерес
по мостикам ботинками Степана.
В его обходе, ревностном и злом,
рассерженно сминалось безразличье:
— Труда-то сколько!
И опять на слом…
Но все же вскоре вспыхивала спичка.
А бензорез врезался в кругляки,
обшивку и натруженные скаты,
и паровоз, напыщенный когда-то,
валился от Степановой руки.
Да мало ли таких со всей страны
летят к нему, попыхивая рьяно?
Им раньше явно не было цены,
а нынче есть —
и та не по карману.
Дешевле вжать в тысячетонный пресс
уютные, обжитые кабины
и рычагов тридцатилетний блеск…
— Ломай, Степан, работай —
все едино!
Так думал он размашисто, спроста,
покуда к серым колоннадам цеха
из памяти тревожной не приехал
особенный, приземистый состав.
Степан присел у танка, закурил.
Пробоины, заклиненная башня…
И словно лбом ударясь в день вчерашний,
на башенке он цифры отличил:
602-й…
И дернулась рука,
и налегла на воздух как на тормоз.
602-й в разорванных боках
привез войною срезанную скорость.
602-й…
И задохнулся он.
Да, в нем они, заклинены навечно!
Он за бронею слышал каждый стон,
И жаркое дыханье человечье.
Он рвал броню упругим резаком,
как будто вдруг из танковой утробы
они шагнут светло и шлемолобо,
сомнут войны погибельный закон.
Гудело пламя, взламывая танк,
томилось небо без дождя и вздоха…
В копровом цехе вечный кавардак,
в пролетах тесных стиснута эпоха.
В моем краю магнитные ветра
и тишина нестойкая, скупая…
У каждого своя Глядень-гора,
и у меня
…которую скопали.
Твое большое сердце растеклось
по всей стране, от севера до юга,
укрыв ее, продутую насквозь,
стальной непробиваемой кольчугой.
У каждого своя Глядень-гора,
трибуна жизни, вещая вершина,
откуда животворные ветра,
взлетев под солнце, падают в долины.
Откуда взгляд, размашист и высок,
сверкает, горизонты рассекая,
где вражья пуля целится в висок,
и тишина взрывается стихами.
Магнит-гора…
Отвернутым пластом
ты падаешь в долину безымянно.
Но за тобою прячется восток,
и на ступенях дремлют ураганы.
Когда шуршит колючая шуга,
точа и разрушая берега,
у дна тревожа шуструю форель,
бежим туда, где жгуча и туга,
спадая с гор, клокочет Куштумга
над жухлой остротой осокорей.
Она летит, взрываясь и рыча,
в ущельях тучных камни волоча,
смородины, мостки, вершинный снег…
Башкирия — серебряный колчан,
где речки-стрелы с горного плеча
срываются в долины по весне.
Бежим, бежим…
Я покажу тебе,
какой хочу завидовать судьбе —
речушке малой, позабытой богом,
что с первым солнцем,
подобрав снега,
летит в объятья к заливным лугам,
не выбирая ровную дорогу.
Сергей Каратов
ОСЕНЬ НА УРАЛЕ
Стихотворение
Опять до дома путь не близкий.
Из радуг сложены мосты…
Сентябрь высветлил черты
моей земли передсибирской.
Там вязы листья раздают,
и нет причины для тревоги,
но гордо горные отроги
в строптивой памяти встают.
Давно поникли там цветы,
и снег летит,
звеня хрустально, —
то белым пеплом мирозданья
заносит свежие следы…
Прохладней воздух.
И ясней
там небо
с гнездами по вязам,
там по-домашнему повязан
платочек бабушки моей.
Станислав Гагарин
РАЗРЕШЕНИЕ НА ПРОЕЗД В СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ
Июль в Подмосковье выдался переменный, в смысле погоды переменный. День — дожди, два дня — солнце… Самые грибные условия. На последние дни месяца приходились суббота с воскресеньем, в пятницу Леденев закрыл среднее по трудности дело, «горящего» ничего не предполагалось, и мысленно он ехал уже на автобусе Москва — Касимов, ехал в озерную Мещёру, где знал заповедное место, по его расчетам должны были появиться там белые грибы.
Но человек предполагает, а бог, то бишь начальство, располагает…
Время подходило к рубежу, означавшему конец недели, «weekend» — усмехнулся Леденев, принялся собирать бумаги на столе, аккуратно разложил их по папкам, спрятал в сейф, одновременно достав оттуда клубок суровых ниток и оплывшую палочку сургуча.
