Глава вторая
Оранжевая осень 1944 года
Встреча с трупом. — Агент «Зероу». — «Недооцениваете противника, оберет». — Подполковник Климов принимает дела. — «Главная наша опора — Янус». — Индейское лето. — Элвис летит в Москву.
1
— Вам кофе, месье? Боюсь, что огорчу вас сегодня. Вы же знаете, как трудно достать сейчас натуральный. В Европе война, месье. И кофе у нас не растет. А чтобы привезти его из-за океана, надо избежать встречи с субмаринами бошей. В Европе убивают, а в Швейцарии тихо. Только нет натурального кофе… Старые запасы, увы, подошли к концу. Конечно, конечно, вы старый клиент, аккуратно платите по счетам. Я понимаю вас, месье, но я согласен совсем отказаться от кофе, только бы они… Знаете, я никогда не любил этих соседей. Их и сейчас слишком много в Швейцарии. Нужна валюта, месье, кофе можно найти на черном рынке. Возьмите этот пакетик. Только для вас, месье, ведь вы старый клиент…
Выходя на улицу, покупатель кофе осторожно придержал дверь, услыхал, как нежно звякнул колокольчик, и улыбнулся. Поправил неопределенного цвета мохнатую кепку, сунул руки в карманы светлого плаща и, ощупывая сквозь бумагу кофейные зерна, медленно двинулся по тротуару.
Бакалейщик был прав, когда говорил, что в Швейцарии тихо… Окруженная со всех сторон дивизиями вермахта, эта страна банкиров и часовщиков была ареной других, тайных битв, которые вели между собой разведчики воюющих государств.
Внешне спокойно было сейчас и в Женеве, по улицам которой шел неторопливо человек с пакетиком бразильского кофе в кармане плаща. Главный город одноименного швейцарского кантона, Женева, известная уже в 58 году до нашей эры и укрепленная в свое время Юлием Цезарем, переживала сложные времена. Резко сократилось число иностранцев, оставлявших здесь в прежние времена свою валюту в любое время года. Обезлюдели красивые бульвары и сады, сократилось число студентов университета, основанного еще Кальвином. Некому было любоваться городской ратушей шестнадцатого века, древним собором Святого Петра и образцом готики — церковью Сен-Жерве, обсерваторией, музеями Рота и Фоля с их изумительными художественными и антикварными коллекциями. Опустел и квартал Сен-Жерве, который давно облюбовали для постоянного проживания иностранцы — до войны они составляли в Женеве добрую половину жителей города.
Человек вступил на мост через Рону, прошел его и оказался на левом берегу, где располагался Старый Город.
Через пятнадцать минут он подошел к небольшой площади, купил в киоске газету, развернул ее и пробежал глазами заголовки. Последнюю полосу рассматривал, может быть, несколько дольше и пристальней.
Часы на башне ратуши пробили четыре раза. Человек в светлом плаще свернул газету, сунул ее в карман и быстро пошел по тенистой аллее, ведущей к городскому кладбищу.
Метров за триста до главного входа он замедлил шаги. Выражение скорби появилось на его лице.
Потом он долго, незаметно посматривая по сторонам, выбирал цветы у пожилой расплывшейся торговки, которая даже не глядела на него, занятая спицами, клубками разноцветной пряжи и чем-то невообразимо пестрым, создаваемым ее проворными руками.
Даже не глянув на букет, торговка равнодушно назвала цену, и человек осторожно положил монету в массивную фаянсовую тарелку с идиллическими пастушками на дне.
На кладбище было пустынно. Две старушки в черных одеждах встретились ему по дороге.
Листья еще не начали опадать, но осень уже тронула их своим дыханием. Они потеряли часть изумрудных красок, зарделись горячим румянцем, а солнце, все еще горячее солнце, наполняло их радостным светом, и деревья словно смеялись, забыв о неизбежном завтра. Деревья смеялись. Они не знали, что это неуместно здесь, на кладбище, куда попали они волею человека, чтобы создать ему иллюзию умиротворенности и покоя, помогать предаваться размышлениям о бренности мира и тщетной суете сует.
«Memento mori! — Помни о смерти! — подумал человек. — Эти слова могут быть нашим профессиональным девизом…»
Он свернул на боковую дорожку. Потом медленно шел мимо мраморных надгробий и, когда увидел хорошо одетого мужчину в шляпе, сидевшего на скамейке со склоненной на грудь головой, не изменяя ритма движения, прошел мимо.
Шагов через пятьдесят человек остановился. Он повернулся, внимательно, но внешне незаметно посмотрел по сторонам и пошел обратно. Когда садился на скамейку, мужчина в шляпе не шевельнулся.
— Красивая осень в этом году, — громко сказал человек в плаще, глядя в сторону.
Мужчина в шляпе не ответил.
— Оранжевая осень, правда? — сказал человек в плаще и повернулся к соседу.
Сосед безмолвствовал.
— Оранжевая осень, правда? — повторил человек в плаще и тронул соседа за рукав.
Мужчина в шляпе склонился в сторону. Человек в плаще вскочил на ноги. Его сосед медленно, неестественно медленно, упал рядом со скамейкой, раскинув в стороны руки. Шляпа покатилась по дорожке и застыла на обочине полями кверху.
Широко раскрытые глаза трупа удивленно смотрели в синее небо Швейцарии.
С дерева оторвался первый лист и, вспыхнув янтарным светом на солнце, кружась, опустился на черный мрамор.
2
Начальник шестого управления РСХА, ведающего заграничной разведкой, не любил солнца. Окна его кабинета выходили во внутренний двор здания и большую часть суток были закрыты шторами.
И сейчас в комнате царил полумрак. Свет небольшой матовой лампы освещал блестящую поверхность дубового стола и, отражаясь, падал на моложавое лицо шефа, делая его неестественно бледным.
На столе почти ничего не было. Лежали только несколько листков с отпечатанным на машинке текстом. И еще скромный чернильный прибор.
Бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг собрал листки, поднес к глазам и близоруко сощурился.
На панели вспыхнула синяя лампа. Шеф бросил листки и протянул руку к кнопке. Почти одновременно отворилась дверь. Вошел человек в таком же темном костюме, в какой был одет сидящий за столом Шелленберг.
— Есть новости, Шмидт?
— Да, экселенц. Из страны № 18[2] наш А-3244, псевдоним Маркиш, подтвердил сообщение о ликвидации Зероу.
— Давайте сюда. Дело принесли?
— Так точно.
Шмидт подошел к столу, подал листок бумаги, потом развязал тесемки объемистой папки в черном переплете.
Внутри лежала другая папка несколько иной формы и красного цвета. На переплете было написано: «Агент-0117-Зероу». Шмидт раскрыл ее и подал шефу.
— Ганс-Иоахим-Мария-Генрих фон Штакельберг, — прочитал вслух Шелленберг. — Вы знали его лично, Шмидт?
— Так точно, экселенц. Он работает, простите, работал с 1915 года. Находка полковника Николаи. Помните, знаменитое дело на русском фронте в 1916 году? Это его работа, Штакельберга.
Шеф перелистал страницы.
— Россия, Бразилия, Штаты, Испания, Португалия, Франция, Швейцария… И везде был натурализован?
— Он знал пять языков, как свой родной. Это был разведчик высшего класса, экселенц.
— И все же… Его больше нет с нами, Шмидт.
Шеф выпрямился в кресле и щелкнул пальцами.
— Пути господни неисповедимы, экселенц.
— Не сваливайте на бога. Рейхсфюрер оторвет нам головы, если не раскопаем этого дела. Вернее, оторвет мне, а уж о вашей голове позабочусь я сам. Гораздо раньше, гораздо раньше, Шмидт! Ваши соображения?
— Русские или англичане.
— «Или» в устах разведчика? Стареете, Шмидт… А почему не янки?
— Очень уж аккуратно сделано. Американцы работают грубее.
— Недооцениваете противника, штандартенфюрер.
— Я десять лет работал с ними, экселенц, — обиженно произнес Шмидт.
— Ладно, ладно. Поручите расследование «Лопусу».
— Уже сделано, экселенц. Он выехал в Женеву.
— Важно знать, почему произошел провал. Вы помните, к чему готовили Зероу?
— Разумеется.
— Значит, вам понятно, почему мы должны знать причины его провала. Кто-то докопался до нашей идеи. И наверняка знал, что Зероу мы перебрасываем в Кенигсберг.
Он снова раскрыл папку, с минуту смотрел на большую фотографию, наклеенную на первой странице, потом написал несколько слов на листке бумаги, положил сверху на фотографию, захлопнул папку и протянул ее Шмидту. Встал из-за стола, мягко потянулся, медленно подошел к окну и поднял штору.
— Скажите, Шмидт, как относился Канарис к покойному Штакельбергу? Ведь это его человек…
— Так точно, бригаденфюрер. Один из лучших сотрудников адмирала. Он называл Зероу «верной лошадкой», фаворитом, который всегда приходит первым к барьеру.
Не поворачиваясь к Шмидту, бригаденфюрер тихонько рассмеялся.
— Вот он и пришел к барьеру, Шмидт…
Штандартенфюрер укоризненно промолчал. Он был суеверен, как бывают суеверны люди опасных профессий и сейчас молчанием своим как бы упрекал Шелленберга: вовсе неосторожно смеяться над мертвецами, да еще если они, эти мертвые, твои товарищи по партии, общей борьбе.
